Том 4. Повести и рассказы

Лиза подняла голову. Ее глаза сияли от слез. Она пристально и спрашивающе смотрела прямо в глаза Андрею Павловичу с любовью и испугом.

– Ну, вы чего? – нежно спросил Андрей Павлович и положил ладонь на белую руку Лизы. Крупная капля упала на его руку. Лиза быстро наклонилась и, коротко зарыдав, стала целовать эту морщинистую, в крупных старческих веснушках руку.

Андрей Павлович свирепо выдернул руку.

– Да вы с ума сошли?! Что такое?

Лиза стремительно поднялась, подошла к перилам и, не оборачиваясь, стала смотреть в сад. Николай Сергеевич скучливо поморщился и пожал плечами.

Андрей Павлович взволнованно подергивал головою, ерошил бороду и ворчал:

– Нелепая выходка! Весьма!.. Столь же порывистая, сколь и нелепая! По обыкновению. Был интересный разговор, а она… Что я хотел сказать? Вот и забыл… И что значит? В чем смысл? Для каждого поступка должны существовать свои разумные основания. Тут не вижу решительно никаких… Весьма нелепо!..

Он метнул сердитый взгляд в затылок Лизы и обратился к Николаю Сергеевичу.

– Так о чем мы говорили?.. Да! Вот что я еще хотел сказать: замечательнейшая штука, – Гете написал это, когда ему было двадцать четыре года всего. Изволите видеть? Вот вы и растолкуйте мне, как этакий мальчик смог понять такую вещь? Мы куда тупее. Старый, уж смерть тебя плечом толкает, а еле-еле только начинаешь чуять. И наконец-то вдруг придет минута, что-то озарит тебя, – и поймешь… Все вдруг поймешь.

Он успокоился, и опять лицо его тихо засветилось, глаза смотрели радостно. Лиза воротилась и близко села к нему, как дочь к отцу. Он опять положил ладонь на ее руку, пожал ее, пожатием этим прося прощения за свою вспышку, и нежно стал гладить ее руку. И говорил мечтательно:

– Но если бы мы это всегда понимали. Что за чудесная была бы наша жизнь! Живешь, радуешься на солнце, на землю, на душу человеческую, – а внутри: погоди, душа, это не все. Ко всему этому будет тебе еще – смерть. Огромнейшее, яркое подытоживание жизни, молния, вдруг все назади озарившая, – «все, что когда-либо изливало на тебя радости и боли». Самое малое станет великим и милым, вдруг поймешь, как значительна и глубока была жизнь, и спросишь себя в удивлении: как же я этого раньше не замечал? И как же я раньше не знал, какая радость в том, что передо мною открывается?

Николай Сергеевич настороженно слушал: мысли были интересные, могли пригодиться. Он лениво сказал:

– Это, знаете, не лишено интереса. Оригинальное под-хождение к смерти.

Андрей Павлович поколебался и вдруг решительно произнес:

– Ну, уж все равно! Сделаю вам еще один маленький переводец… – Он пошел и принес из комнаты книжку. – Слушайте. Хоть это и ваш поганец Ницше сказал, а все-таки хорошо. «Важным все считают умирание. Но смерть для нас еще не праздник. Еще не научились люди, как нужно освящать прекраснейшие праздники…» Ах ты господи!.. Несносная девчонка!

Лиза заглянула было в книгу, по которой читал Андрей Павлович; он недовольно отстранился и поспешно захлопнул книгу. Лиза встала и выпрямилась, бледная почему-то, с огромными глазами, стараясь подавить бившую ее дрожь. И уж больше она не слушала, что говорили Андрей Павлович и брат. Она молча стояла, прижавшись спиною к столбу, расширенными глазами смотрела перед собою, ничего не видя, и как будто закоченела.

Они встали уходить. Андрей Павлович проводил их до калитки. Он щурился от бившего в лицо солнца и блаженно улыбался, но глаза смотрели рассеянно и настороженно, – как будто ему вдруг послышалось, что идет к нему какой-то новый гость, важный и желанный. Он сказал:

– Хорошо солнышко печет. Пообедаю сейчас и залягу вздремнуть в сено, вон туда.

В глубине садика темнела меж кустов жимолости серо-зеленая копна свежего сена.

Николай Сергеевич удивился.

– Под солнцем под самым? Жарко!

– У меня кровь холодная. Все так бы и лежал на солнышке. Хорошо!.. Ну, прощайте. Милые вы мюи оба и хорошие!

Он умиленно жал им руки. Лиза огромными глазами грозно и настойчиво заглянула ему в глаза. Андрей Павлович ясно смотрел в ответ. Она опустила глаза и быстро пошла прочь.

Николай Сергеевич еле за нею поспевал. Он сказал недовольно:

– Куда ты так бежишь?

Лиза замедлила шаг. Она дрожала крупною дрожью и куталась в платок.

– Чего это ты? – в недоумении спросил Николай Сергеевич.

– Устала.

– А сама бежишь!

Весь день до вечера Лиза волновалась, в тоске и в колебании металась по хутору. В саду у речки складывали стога, все были там. За Ольгой Федоровной не доглядели: в людской она поела с прислугою вареных свинухов с луком, теперь лежала в постели, грела живот горячим пузырем и охала. Горели в духоте лампадки. Возле постели сидела старушка Федосья Трифоновна, вдова псаломщика, пила чай с малиновым вареньем и рассказывала: