Том 4. Повести и рассказы

Муся взяла курицу и понесла в чулан, там пустила ее. Но курица сейчас же опять села на землю, покрытую мелкою щепью и берестою. Солнце светило в дверь сквозь клены, в чулане стоял золотисто-зеленый сумрак. Радостно суетясь, Муся и Василиса готовили кошелку: на дно насыпали известки против блох, потом напихали сена. Василиса поставила кошелку к стене и пошла в кухню за яйцами.

Курица, не поднимаясь с земли, боком пододвинулась к кошелке, вытянула шею, внимательным глазом заглянула внутрь и опять приникла к земле.

Василиса принесла яйца. Алексей Николаевич сказал:

– Муся, дай я положу. Она радостно ответила;

– Милый! Пожалуйста, клади!

Алексей Николаевич взял из корзины пару чуть испачканных навозом яиц, положил в кошелку. Курица встрепенулась, – вдруг, разом, даже не поднявшись на ноги, быстро перебросилась в кошелку, как будто невидимая сила ее перенесла. Топорща перья и расширяя крылья, она взволнованно усаживалась в кошелке. Алексей Николаевич клал все новые яйца. Курица теперь не клевала ему рук, она только приподнимала распустившиеся крылья и жадно принимала новые яйца в мягкую и теплую подкрыльную тьму.

Муся сказала:

– Десять. Будет! Василиса возразила;

– Что вы, барыня, нельзя десять! Нужно, чтоб нечет был… Вот вам, барин, еще яичко.

Она в раздумье почесывала локоть и смотрела на курицу.

– Эх, нехорошо сажать сейчас, – все цветет на дворе. В цвет самый. Тяжело будет курице.

Курица ловко передвигала клювом яйца в кошелке, осторожно и уверенно ступая между ними жесткими своими лапами. Потом вся она еще больше расширилась и медленно, блаженно опустилась на яйца.

Лицо Василисы стало значительным и серьезным. Она сказала:

– Ну, дай бог! Час добрый! Помогай, Кузьма-матушка-Демьян!

И перекрестилась. Алексей Николаевич и Муся тоже были серьезны и взволнованны. Муся прижимала к груди руку Алексея Николаевича.

– Пойдем, не будем ей мешать.

– Пойдем.

Они взглянули на затихшую в блаженстве курицу и тихонько вышли из чулана. Алексей Николаевич говорил:

– Поразительно! Поразительно! Что значит инстинкт! Какая силища!.. И какое блаженство в его удовлетворении!

Муся быстро взглянула на него, что-то хотела сказать, но прикусила губу и опустила голову.

Весь день она была грустна и смотрела отчужденно. Вечером, за ужином, опять случилась ссора, еще глупее утренней.

Алексей Николаевич страдальчески наморщился.

– Ох, Муся, Муся, до чего ты нервы себе растрепала! Ну можно ли из-за всяких пустяков то и дело затевать ссоры!

– Нервы? Ты думаешь, – это нервы?

Упорным, ненавидящим взглядом она впилась в него, быстро вскочила и ушла на террасу… Эх, эти дамские фокусы! Черт их поймет! Алексей Николаевич скучливо поморщился и сам стал наливать себе чай.

Когда он вышел на террасу, Муся сидела на стуле, прижавшись головою к перилам, и тихо плакала. Он подошел к ней, погладил по голове. Муся схватила его руку, прижалась к ней щекою и заплакала еще сильнее. Плакала она горько и неутешно, была похожа на маленького, несправедливо обиженного ребенка. У него сжалось сердце, он сказал нежно:

– Деточка моя, да что с тобою? У тебя что-то есть на душе. Отчего ты прямо не скажешь?

В теплой тьме дождь тихо шуршал по листьям. Сильнее пахло жасмином и шиповником. Алексей Николаевич с широко открытыми, огорченными и испуганными глазами слушал, а Муся, всхлипывая, говорила:

– Я знаю, понимаю… Ты часто с таким ужасом рассказывал: оставят человека при университете, он обзаведется семьей и пропадает для науки. Пойдут дети, наберет уроков, бегает по ним с утра до ночи и в конце концов уходит в учителя. А ты умный и талантливый, ты пишешь исследование об этих… как их?., об сирвентах Бертрана де Борна… Я это понимаю, и никогда бы себе не простила, если бы заставила тебя свернуть с твоей дороги. Но только сегодня утром, когда ты так пожалел курицу, я подумала… Почему в курице тебе все это было понятно и так тебя потрясло, умилило?.. Я ничего не говорю. Мне одно только: пожалей же… пожалей же немножечко… и меня…

1915

Семейный роман *

В начале мая сидел я на террасе своей дачки, читал газету. Вдруг за перилами, в листве жимолости, раздался рассерженный птичий голосок; раздался очень близко, под самым ухом, так что я невольно обернулся. Всего за шаг от меня на ветке сидела стройная серенькая птичка. Острый клюв, горлышко под клювом белое, а щеки под глазами черные. Мухоловка.

Черными своими глазами она смотрела прямо на меня и сердито, нетерпеливо испускала особенные какие-то, шипящие звуки:

– Ж-жы! Ж-жы!

За что-то она ужасно сердилась на меня. И все смотрела в глаза, ерошилась и шипела:

– Ж-жы! Ж-жы!

Как будто хотела сказать:

– Да уходи же! Что ты тут расселся? Ах-х ты господи!