Том 4. Повести и рассказы

Николай Сергеевич очень скоро получил из Москвы от знакомого издателя работу для Андрея Павловича, – вести корректуру научных его изданий. Лиза была в восторге и сейчас же, не дав брату даже позавтракать, потащила его к Андрею Павловичу.

Калитка не скрипнула, когда они вошли в садик Андрея Павловича. Они увидели его в саду. Он стоял за клумбою любимого своего донника, в кусте темнолистой сирени. Сквозь шевелившиеся мохры желтых цветочков неподвижно виднелось его лицо с закрытыми глазами.

Николай Сергеевич громко заговорил тем шутливо-поддразнивающим тоном, какой они всегда употребляли в разговоре друг с другом:

– Ну конечно! Так и можно было ждать, что господин знаменитый наш…

– Погоди! – быстро шепнула Лиза и схватила его за руку. – Господи, что это!..

Они замолчали и смотрели. Андрей Павлович не услышал их. Он стоял, все так же закрыв глаза, подставив лицо под ласково горячее солнце. Слабо шевелились под ветром бесчисленные желтые цветочки донника, над ними вились золотые пчелы. И ветерок, проходя сквозь душистые цветы, обвевал Андрею Павловичу лицо, шевелил седые волосы на бороде.

– Господи, да что же это!

Глаза были закрыты, беззубый рот полуоткрыт. Лицо было так строго и торжественно, как бывает только у мертвых. И, как у мертвого, грязно-восковою желтизною отливала дряхлая кожа. Но изнутри лицо освещалось ясным, необычайным светом; чувствовалось, – огромное какое-то пламя пылает в душе, и душа в молитвенном восторге горит в этом пламени, не сгорая.

Лиза крепко сжала руку Николая Сергеевича. И они смотрели, не шевелясь.

Старик глубоко и блаженно вздохнул, открыл невидящие глаза, медленно пожевал губами, и веки его опять опустились. И тихо двигались под душистым! ветерком озаренные солнцем седины.

Лиза в благоговейном страхе шепнула:

– Уйдем!

Они тихонько вышли, и калитка опять не скрипнула. Лиза спросила:

– Правда, замечательное было у него лицо?

– Удивительное!

– Ты знаешь!.. – Лиза поколебалась, еще крепче стиснула руку брата. – Ты знаешь, совсем такое лицо… Ну, ничего! Пойдем! – взволнованно сказала она.

– Вот, как раз кстати. Позавтракаю.

Через час они опять пришли. Андрей Павлович сидел на крытом своем крылечке с умиленным лицом и читал. По всегдашнему от него по-мужицки крепко пахло застарелым потом. Над перилами бежали по веревочкам к крыше крутые спирали нолевых вьюнков, от белых и розовых чашечек шел нежный миндальный запах. И теплым ароматом сохнущего сена несло из степи. Николай Сергеевич сказал:

– Я получил сейчас, Андрей Павлович, письмо из Москвы, от Садовникова. Спрашивает, нет ли у меня опытного корректора для его научных изданий. Не хотите ли? Платит он сносно.

Андрей Павлович, занятый своими мыслями, пристально поглядел на него, стараясь понять, что он говорит; потом улыбнулся тихо и рассеянно:

– Спасибо, мой хороший!.. Как-нибудь сговоримся. А я вот сейчас книжку перечитывал: хотите, переведу кусочек?

Он взял со стола небольшую книжку в красном переплете и раскрыл, где она была заложена зеленою былинкою.

– Вот послушайте-ка! – пробормотал он, пожевал ртом, просматривая текст, и медленно начал переводить. – «Есть миг, который наполняет все, – все, по чем мы томились, о чем мечтали, на что надеялись, чего боялись… Когда в сокровеннейших глубинах души ты вдруг ощутишь, потрясенный, все, что когда-либо изливало на тебя радости и боли, когда расширяется в буре твое сердце, когда оно хочет облегчить себя в слезах, и горение его все растет… Все растет… И все в тебе звенит, и трепещет, и дрожит…»

Его голос оборвался. Андрей Павлович свирепо нахмурился, потянул в себя носом и дрожащими руками начал сморкаться. Потом продолжал:

– Ну, так вот. Значит, этого… «Когда все, значит, начинает гореть в тебе, и все в тебе звенит и трепещет… И все внешние твои чувства затмеваются, и кажется тебе, что и сам ты гибнешь и никнешь, и все вокруг тебя погружается в ночь, и ты во все более особенном, во все более собственном ощущении охватываешь целый мир…» Вот оно как! Видите? «Во все более собственном ощущении»… Так вот: «Когда ты, в своем глубоко собственном ощущении, вдруг охватишь весь мир, тогда…»

Андрей Павлович закрыл книгу, положил ее на уголок стола и спросил:

– Тогда… Как вы думаете, – что тогда?

И в откровенном, светлом умилении смотрел на них, не хмурясь, по-обычному.

Николай Сергеевич взглянул на потолок и в недоумении побарабанил пальцами по столу.

– Ммм… Бог, что ли, тогда душе открывается? Андрей Павлович сверкнул глазами.

– Что еще за бог?!

Лиза, пристально следившая за ним, что-то хотела сказать, быстро открыла рот, но опять закрыла и низко опустила голову.

Андрей Павлович произнес строго и торжественно:

– «Тогда умирает человек, – dann stirbt der Mensch!». Николай Сергеевич, пораженный, спросил:

– Чье это?

Андрей Павлович молча подал книгу: Гете, «Прометей». Николай Сергеевич сконфузился, что раньше не замечал этого места.