Том 4. Повести и рассказы

– Ты не веришь?.. Да! Да! Как только мы тогда в первый раз вошли в калитку, когда увидали его тогда… Помнишь, с закрытыми глазами, под солнцем… Я сразу почувствовала: он умрет! У него совсем такое было лицо, как у мамы, – помнишь, когда она умирала. Я никогда не забуду ее лица тогда, – какое на нем было сияние смерти. С тех пор всегда сумею узнать, когда приходит к человеку смерть. Настоящая смерть, человеческая… Вот, мама живет теперь. Ты возмущаешься, а я верно знаю: великое все мы сделали преступление, что не дали ей тогда умереть. И никогда бы, никогда бы я себе не простила, если бы теперь во второй раз это бы случилось по моей вине. И он, мой Андрей-благоговейник, – он сидел бы с отвисшей губой, чавкал бы ртом, объедался бы грибами… Не хотела я этого, никогда бы я себе этого не простила, слышишь ты, Коля?

И сквозь темноту Николай Сергеевич видел, как ужасом горели ее глаза от того, что она сделала. Он мягко и нежно сказал:

– Лизочка! Успокойся! Пойдем отсюда, нужно людей позвать.

Лиза рванулась.

– Нет, я не пойду, я тут останусь. И ты знаешь, – ты знаешь, почему он так вдруг рассердился, когда переводил нам Ницше? Я заглянула в книгу и увидела – одна фраза подчеркнута красным карандашом два раза. Он ее нам не перевел. «Stirb zur rechten Zeit». Умей умереть вовремя.

– Ну, Лиза, пойдем! – решительно сказал Николай Сергеевич. – Нужно людей позвать, может быть, ему еще можно помочь.

– Ну и иди.

– Тебе не нужно здесь оставаться.

– Нет, нужно! Иди скорей!

Николай Сергеевич поколебался и поспешил на хутор. Лиза опустилась на колени в сено. Она наклонилась и, дрожа, стала близко вглядываться в лицо Андрея Павловича. Но в темноте было плохо видно. Только шевелилась под ветерком седая борода.

– Дедушка! Де-едушка!.. – испуганным, детски жалующимся голосом стала звать Лиза.

Она припала губами к окоченевшей, холодной руке, полузасыпанной душистым сеном. И зарыдала громко, не сдерживаясь. В сумеречной тишине, под загоревшимися звездами, властно и широко стоял над землею аромат повсюду сохнувшего сена.

1915

У черного крыльца *

Алексей Николаевич утром поссорился с женой своей, Мусей. Ссора вышла из-за пустяка, но Муся внесла в нее столько слез и нервной мути, что Алексей Николаевич не мог уже больше работать; сунул в карман поэму о Жираре Руссильонском на провансальском языке и пошел прогуляться по дачному парку. Был он молодой ученый, оставленный при университете по кафедре романской литературы.

В душе была досада на Мусю: недорого ей то, чем он живет; знает, как утром ему необходимо для работы душевное спокойствие, а портит настроение из-за таких пустяков, что вспоминать совестно.

Он возвращался домой к завтраку, проходил мимо черного крыльца и вдруг видит: под бузиною сидит на корточках кухарка Василиса, в руке у ней пук крапивы; прижала спиною к земле курицу и деловито сечет ее крапивою по облезлому брюшку с розовато-желтыми плешинками. Курица бьется и истерически кудахчет.

Алексей Иванович изумился.

– Василиса, что это вы делаете?

– Курицу, барин, секу. Чтоб не садилась.

– Куда не садилась?

– Ей, видишь, время на яйца садиться, а у нас и так уж две наседки сидят.

– Ну так и не сажайте на яйца. А зачем же крапивой?.. Отпустите ее.

Курица вскочила и, расправляя крылья, побежала прочь. Из окна выглянула Муся, увидела Алексея Николаевича и спустилась к ним.

– Что это ты?

Алексей Николаевич, не глядя, ответил угрюмо:

– Василиса зачем-то курицу крапивой сечет. Я сказал, чтоб отпустила.

– Это я велела. Сидит и сидит, никак не разгуляем. Боюсь, как бы не издохла.

Алексей Николаевич преодолел неохоту разговаривать сейчас с Мусей и спросил:

– Я не понимаю. Как это сидит? Ведь яиц же под нею нету?

Муся обрадованно стала объяснять:

– Неужели ты не слыхал? Понимаешь, без яиц. Инстинкт. Сядет где-нибудь на землю и сидит, не сходит. Весь пух слез с брюшка. И петуха не подпускает… Вот, смотри, опять уж села!

– Как это интересно! Никогда не слыхал!.. Ну-ка, посмотрим.

Они подошли к скамейке под кухонным окном, где по вечерам сиживала прислуга. Курица, с сосредоточенно-грустными глазами, сидела под скамейкой, приникнув к земле и растопорщив крылья. Была она жалкая, растрепанная, с побелевшим, бескровным гребнем. Алексей Николаевич протянул руку, чтоб погладить ее по шее. Курица не испугалась, не вскочила, но слабо клюнула его в руку и обиженно квохнула с жалобою на что-то, – как будто он мешал чему-то бесконечно важному, что было у нее внутри. И еще больше расширилась. И сидела, глядя грустными, затуманившимися глазами.

Алексей Николаевич поморщился и сказал:

– Какое, в сущности, варварство совершается над живым существом, какое поругание природы! Знаешь, Муська: давай посадим ее на яйца.

Муся встрепенулась и оживилась.

– Правда! Давай!

Но Василиса стала возражать:

– Что вы, барыня! Все цветет на дворе, – нельзя сейчас сажать.

– Какие пустяки! Приготовь-ка кошелку. В дровяном чулане посадим… Гоп!