Том 3. Повести и рассказы

– Мы их недельки через две выпустим, – прошамкал старик, – а пока Полкан служит…

II

Наконец, управляющий сказал:

– Сегодня нашим псам бенефис.

– Чего-с? – не понял старик.

– Псы пусть гуляют сегодня, говорю.

И вот, когда в саду стало тихо, и молодежь со смехом и пением вошла в дом и разбрелась по комнатам, Феодор подошел к террасе: в столовой было темно.

Тогда старик побрел к чулану.

– Твари Божии! Пожалуйте!

Ночь была лунная. От поднятых кверху оглоблей телеги лежали на серебристо-белой земле две тени, длинные и черные. Было тихо. И казалось, что так всегда будет, и так земля до скончания мира не зашелохнет.

Цыган и Жучка нерешительно вышли из чулана на раскоряченных лапах, слабых от непривычки бегать.

До тюрьмы своей жили они при солнце, а на заре вечерней засыпали мирно у материнской груди. Просыпались на заре утренней.

Теперь новый неведомый мир открылся перед ними.

Цыган стал, как вкопанный, и, глядя на большую червонно-матовую луну, протяжно и тоскливо завыл.

Прихрамывая, пошел старик сторожить по усадьбе. И псы за ним, нюхая землю.

Вон пахнет мята, вон клевером сладко потянуло, потом дегтем, навозом, еще чем-то… А вот запах суслика, запах соблазнительной дичины, возбуждающий, от которого топорщатся уши и приятно вздрагивает сердце.

Обходит старик хлев, амбары, дом управляющего, потом господский дом…

Дурманно пахнет акация белая: это сад, с глубокими аллеями.

А луна воздвиглась и замерла там, в вышине, и как будто протянула к земле белые нити.

Цыган и Жучка, тоскуя, рыщут.

Все им чудится, что идет кто-то. Ждут и ждут. Но нет ничего. И круг за кругом обегают они под луною.

Хочется им солнца. А солнца нет. А мать забыли они. И молока им не надо.

В темно-лиловых кустах – враг, конечно. Кто? Бог знает. Легкий, слабый запах. Птица какая, что ли?

И лает Жучка и вторит Цыган, пробуя голос:

– Враг… Враг… Враг…

Ковыляет старик, стуча в доску.

– Ну, что там еще, твари! Цыц! Не лаять зря!

А псы опять:

– Враг… Враг… Враг…

И так всю ночь, а чуть светает, ведет старик псов в темный чулан, где нет солнца никогда.

Там, во мраке, справят свою черную свадьбу Цыган и Жучка. И, может быть, умрут там. И лишь светится тонкий лучик на пороге. О чем-то былом вспоминают псы, глядя на него. Но память туманится, туманится…

И уж кажется: Бог с ним, с солнцем, с молодостью… Да и есть ли оно? Солнце-то? Не от фонаря ли свет в щели?

А ночь? Разве уж так плоха она? Пусть…

Феклуша

I

Гостил я в ту пору в городе К. у моего дяди, архитектора. Прескверный городишка, этот К… Но, должно быть, что-то пело тогда в моем мальчишеском сердце и все мне казалось прекрасным: и наш запущенный садик со скворешником и кислым крыжовником, и запыленные акации, которые скучно жались около ветхого забора, и будочник седоусый Гавриил, который стоял на посту против дома моего дяди.

Однажды дядя сказал мне:

– А не поехать ли нам с тобою, друг любезный, к Абаеву?

Я не знал Абаева, но поездка за город прельщала меня, а что Абаев жил в двенадцати верстах от К., мне было известно.

Я побежал в конюшню к Никифору сказать, чтобы закладывал Кречета.

Выехали мы после обеда часов в пять. На солнце еще больно было смотреть, и горячая пыль тихо дымилась по улицам, взвеваемая легким ветерком. Мы миновали Большую Московскую, облупленные городские ряды, мучные амбары, перед которыми кормилась, воркуя, несметная стая голубей, и выехали, наконец, за город. По обеим сторонам пестрою шалью раскинулись поля; запахло гречихой, какой-то тонкий гам зазвенел в ушах от неумолчного пения бесчисленных насекомых.

Все убаюкивало сердце – пахучий ветерок и мерное колебание пролетки, и однообразная свирель жаворонка в горячем небе.

Дядя меланхолически смотрел на запад, куда текло торжественно и медленно великолепное солнце в своих золотых ризах, и тихо говорил:

– Все, мой друг, суета сует и всяческая суета. Изреченье мудрое и влекущее, мой друг. Вот сейчас приятно пахнет гречихой и мы с тобой блаженствуем, как дамасские принцы. Но, друг мой, все тленно…

Никифор обернулся к дяде и неожиданно сказал, улыбаясь во весь рот:

– В городе сказывали, у абаевского барина новая краля… Феклушей звать…

Мы уже ехали по владениям Абаева. Дорога в усадьбу вся в старых березах, длинная и прямая, янтарела теперь в дремотном солнце. Розовато-червонные верхушки легким шумом шумели от слабого ветерка. Когда мы проезжали мимо пруда, дядя сказал:

– Коля, поверни голову налево; не надо смотреть на купальщиц.

Перепутав сторону, повернул я голову не туда, куда, следует, и увидел голых русоволосых девок, расшалившихся в воде, и борзого кобеля, с лаем бросившегося на берег, при нашем приближении.

– Друг мой, – сказал дядя, – это идиллия.

На крыльце старого дома, с пузатыми колоннами, встретил нас Фома Григорьевич Абаев в турецком халате, из-под которого, когда распахивались полы, видно было худощавое, но крепко сбитое тело красномедного цвета.

Абаев в знак дружбы помял дядины плечи, похлопал его по животу, влажным поцелуем поцеловал троекратно и повел в гостиную.