Том 2. Рассказы. Книга 2

Ева закуталась в платок и боязливо ступает по дорожке, озираясь. Нельзя узнать сада. Все изменила лунная ворожба. Вон идут белые монахини; вон столпились девочки в капорах; вон верблюд пришел сюда Бог знает из каких стран: все деревья ожили по-новому, по-ночному, по-лунному. И такая недвижность. И такое томление любовное…

– Куда я иду? – спрашивает себя Ева и улыбается.

Идет Ева, пьянея от душистой луны – и сильно, но мерно стучит ее сердце.

– Кто это? – спрашивает Ева, пугаясь, как будто не знает, кто.

– Это – я, – говорит Матвей не своим голосом, – сад сторожу…

– А я, было, испугалась, – шепчет Ева, – тебя-то я не боюсь.

– В беседку вам?

– Да, Матвей…

– Пожалуйте.

В беседке букет роз.

– Откуда это?

– Это вам, – говорит Матвей, – вы ведь сказали, что придете…

– Спасибо, Матвей, – говорит Ева, задыхаясь, и трогает его за плечо, – ты сильный, должно быть, Матвей…

Когда Матвей целует Еву крепкими здоровыми губами и с неуклюжей нежностью прижимает ее к своей широкой груди, Еве представляется он то ручным медведем, то фавном древним, и она думает, что прошлого нет и греха нет и ничего нет, кроме земли, и сама она, Ева – земля.

– Я ключ приладил: никто не придет.

– Молчи, молчи. Не надо говорить…

Выходит из беседки Ева, сладостно-утомленная, – и уже нет мыслей в голове. А в крови что-то поет: луна, яблони, глаза, блеснувшие любовью, или еще что?

Идет Ева, а вослед ей шепот:

– Лебедь моя.

Ева просит иерея, потерявшего голову от любви:

– Дайте мне ключ от колокольни, отец Иннокентий.

– На что вам, царица души моей?

– Хочу быть повыше от земли, поближе к Богу.

– Ну, Бог с вами. Нате ключ.

И там, на колокольне, часами долгими целуется Ева с садовником Матвеем. Как покорный большой пес у ног ее. Учит Ева деревенского парня сладостным любовным пыткам.

Воркуют голуби, кричат скворцы над головами их, там, где тяжелые балки крепко схвачены железом… Колокола от ветра чуть-чуть поют, едва вздыхают медными вздохами.

– Ты в Бога веришь, Матвей?

– А как же не верить? Верю…

– А нашего греха не боишься?

– Какой же грех. Мы поженимся…

– Христос с тобой, Матвей: придет осень, я в город уеду, а ты женишься на здешней…

– Я так не хочу, – говорит Матвей мрачно.

Смотрит Ева с колокольни вниз на зеленеющую землю, на июльскую даль, на гребни лесные… На западе хлынул золотой поток зари и все затопил. Горит и небо, и земля. И пожар, окрашенный пурпуром, разметывает по небу свою львиную гриву. И кажется, будто земля громко поет свою любовь к солнцу. Песня за песней возносится к вышним странам, где сияют нетленные кущи, где пламенеет безгрешный рай.

– Люблю тебя, жених мой.

И опять, покорный, он целует ее ноги. И когда он вздыхает, кажется, что рычит добрый зверь.

VI

Пришла осень в своих легких прозрачных тканях и повеяла духом любви предсмертной. Закружилась Ева по зеленовзгорьевскому саду, как птица в сетях. Она бродила по осенним дорожкам, спотыкаясь на кучи ржавых листьев, и думала о любви своей и о том, что пройдет еще год-другой и кто-то спросит: где молодость? Где жизнь твоя, Ева?

Собирались последние плоды в саду, и над садом стоял сладостный запах спелых груш, слив и увядающего листа.

Легковейная осень дышала тихо, едва касаясь устами своими утомленной земли. Золотое облачко медлило на закате, прощаясь с летним миром. Затревожились птицы, покорные времени. На обнаженных стволах чаще можно было увидеть настойчивого дятла…

И земля пахла по-иному, дурманно.

И уже хотелось Еве иной любви, без этих уверенных и простых глаз, без этих наивных поцелуев, без этих свиданий на сельской колокольне…

Она встретилась однажды с Верой и жадно заглянула в ее сумасшедшие глаза, с тайной надеждой, что в безумии разгадает мудрость несказанную.

Но засмеялась Вера:

– Отец, венец, конец…

– Что ты сказала, Вера? Что?

– Венец, конец…

Князь пил все больше и больше.

– Ева! – говорил он жалобно, целуя ее руки. – Возьми меня с собою в город. Умоляю тебя. Возьми меня. Я стар, но мне еще хочется увидеть Невский проспект, Неву, Эрмитаж… Здесь кладбище… Я не могу больше… Я не могу.

– Княгиня вас не пустит.

По ночам собаки лаяли тоскливо по-осеннему. Приезжал арендатор один, без Ревекки. Ревекку арестовали и увезли в город.

Ева избегала свиданий с Матвеем, но он ходил за нею по пятам, похудевший, некрасивый теперь, привороженный.

Ева вздрагивала, когда он приближался к ней, и приказывала торопливо седлать лошадь и уезжала в поля, а он оставался один в клубах осенней пыли.

Свежий, строгий и смелый ветер веял в лицо всаднице, напоминая о какой-то иной жизни, где уже нет могилевских полей, деревни, неподвижной усадьбы, смешного попа и этого Матвея – зверя доброго, обезумевшего от страсти.

Ева все вспоминала почему-то поговорку: «на миру и смерть красна» – и ей хотелось в город, к людям, чтобы видеть вокруг себя беспокойные глаза, понимающие, что всему скоро конец.

Тишина

А. С. Ященко.

I.