Том 11. Зга

Покадили монахи и пошли по комнате шарить. Отыскали ключи. И опять к образам. Нараспев зачитали.

Я смотрю одним глазом, нарочно храплю.

Два монаха подходят к кровати: один в клобуке, другой без клобука, – оба в мантиях.

– Чего лежишь, вставай!

А там начинают полунощницу.

Поднялась я с кровати. Стала с ними перед киотом. Сунули монахи мне в руку зажженную свечку. Что-то читали и пели. И вдруг поняла я, что меня постригают. И все, как следует, читали и пели. Кончили службу. Поздравляют:

– Послушница! – поздравляют.

– Как же так, – говорю, – послушница? Вы же меня в монахини постригали!

А они гурьбой к большому комоду.

Выдвинули верхний ящик, тащут меня:

– Смотри.

А там, в углу ящика узлы туго набитые, а в другом куски хлеба, посреди же, не знаю что, высокое, красным покрыто.

– Видела?

Вижу, говорю.

– Это твоему дому.

Захлопнули ящик и за средний, – средний выдвинули.

А там серебро – полон ящик. И свет, как от слез.

– Твоя доля. Будь справедлива.

И этот задвинули, за последний взялись.

А там голова человечья, белым покрыта.

– Видела?

– Вижу, – говорю, сама не смею спросить.

Монах запустил руку под голову, вынул белую бутылку.

И ящик захлопнули.

Вышли они на середку комнаты, один в клобуке, другой без клобука, оба в мантиях. У одного белая бутылка в руках, у другого красная. И тот, у которого красная, стал из бутылки песок сыпать по полу, а другой из белой бутылки чем-то маслянистым полил песок.

Окружили меня, показывают на пол:

– Целуй!

А я думаю: как же мне так, вымараюсь? И хочу обманом.

«Нагнусь, – думаю, – и сделаю вид, что целую».

Стала я на колени.

Маслянистое разлито было по красному.

И нагнулась я к полу. Ниже, еще ниже – осталось вот сколечко!

А их пятеро, как набросятся, и десять рук мне на голову, да в песок, носом в красный песок меня, как кошку.

И лежу я придавленная, лежу лбом в песок, и глаза мне ест. Слышу, стали в круг, и кругом пошли, захрустело по полу –

Во саду ли, в огороде девица гуляла…

И хрустят, топают, уж бегом бегут, – свистят мантии.

Во саду ли, в огороде девица гуляла…

И вдруг вижу, глубокое небо и в небе крылатый – крест в руках его, а за ним белый гроб несут, а за гробом двое – крылья вверх и крылья, распростертые с Востока и на Запад.

Золотое подорожие *

Электрумовые пластинки[3]

В гроб мой возьму тебя, золотое мое подорожие.

В теми ночи и дня сохраню ледяное на холодном лбу моем.

Будешь ты тоске и скорби моей надеждою.

Утолишь ты жажду мою и жар из источника ключевой воды.

Измаян, измучен, как исколот, хожу.

* * *

С горечью и омерзением вся душа моя отвращается от дней и ночей, судьбой мне положенных на горькой земле.

Или изверился человек в дух свой, или недоростком родился ты, слепой и приплюснутый?

Все раздвоено: и лицо и дух.
Страх за сегодняшний день.
Забвение будущего.
Презрение к прошлому.

Вижу души бессильные, трусливые. Постылое время тянется. И никаким панцирем не оборонишься: пуля и нож – хозяева. Чего ты знаешь, чего ты смыслишь? А рожа сияет: все знаю, все смыслю. Стыдно перед зверем, птицей, перед травой и камнем, неловко говорить: человек я! Опозорены все большие слова. Остается хрюкать и тонко и толсто – это вернее.

Вижу измученного тебя и изголодавшегося. Затеял довольную сытую жизнь сотворить на земле, хочешь, бессчастный, счастья на горькой земле! И первое дело твое – невысоко стоял ты на лестнице – еще ниже ступенью спустился и оценил человека презренною мерой.

Быть золотарем, трястись на бочке: в одной руке вожжи, в другой – кусок хлеба, – и больше ничего не надо!

И не надо!
Господи как сузился мир Твой!
Как приплюснуты висят небеса без звезд!
Страх за сегодняшний день.
Забвение будущего.
Презрение к прошлому.

Только ты и мог, несчастный мой брат, благословить крутящийся самум над родною несчастной равниной, бесплодный и иссушающий.

Нет в нем семян жизни: не от силы возник он, – от страха, от бессилия, от иссушенности пустынной, голодной души. Нет в нем и огня попаляющего, всеочистительного, а лишь смрадная пыль верблюжьего помета, да след человечьего тления.

И в этом вихре за что-то судьбой назначено терпеть мне.

На твоей Голгофе – не одна, есть разные Голгофы! – на твоем кресте только истребляют.

* * *

На кручу по кремнистой тропе взбираюсь –

Глазам моим больно и колет – слишком всматривался я в лица людей, слишком долго испытывал людей.

Голос увял мой от сдавленных жалоб и зажатых проклятий.

Сердце мое обожжено.

На кручу по кремнистой тропе взбираюсь –

Тучи несутся под ветром по холодному небу. И, как пеленутый дым, лица ползут.

Ухожу все дальше – не вижу, не слышу.

Ступаю по шлакам острым – не чую – приближаюсь к самому краю.

Вот я на самой вершине и под моей стопой закованный клокочет огонь.

Духу легче, душа высыхает и прояснился мой разум.

Звезды горят.

* * *

П. Б.