Том 11. Зга

А она так смотрит и не глазами, а эти жги вокруг ее глаз безглазно глядят.

– Неловко беспокоить —— советская власть приучила!

– Да ведь это машина, какая же – и беспокоить некого.

А она сняла с перил руки идти.

– Так на третий еще выше?

– Один этаж.

– Большое спасибо. И пошла – едва-едва.

А я взялся за ключ – я уж дошел.

«Советская власть!» что же это такое? —— «не беспокоить?» или сознание какой-то вины, когда со всем миришься? или запуганность («не беспокоить!») и покорность – а какая кротость и незлобивость – судьбе!»

Без свечки

В Вербную за всенощной. На «великом выходе» все зажгли свечки, как полагается. И я свою зажег. И вижу, у соседа нет свечки, одна в руке голая веточка – «верба». И я, глядя, не без сожаления подумал: «верно, не знает, что надо с вербой и свечку (много теперь таких, не бывавших в церкви, в церковь ходят!) или, думаю, забыл купить, а к свечному ящику протолкаться немыслимо, уж больно много народу!» И погоревал за него: у всех свечи, а он с веточкой, и веточка-то и тоньше всех, так прутик, и обшмырганная, точно с полу поднял, А лицо усталое. И будь свет, свет окрасил бы.

Держу свою вербу, свеча горит ярко. Я счастлив. А нет-нет да и посмотрю: «без свечки!» И мне неловко, попробовал я свою пополам, да ничего не выходит: фитиль руками не разорвешь, а ножика нет. Вот несчастье-то!

Запели «величание» —— и вижу и мне как-то в сердце больно, не плохо, а хорошо больно (это когда человек подымается, такое чувство): у соседа-то, вижу, тоненькая его веточка голая освещена, ну как огонек внутри горит, да так светло, как светляк, изнутри ярко ——и моя мне показалась такой тусклой и темной (сухая!), такой бессветлой-бессветной.

И уж мне стыдно: зачем я не отдал ему моей свечки, и не пополам, а всю? А теперь ему не нужно.

И я виновато глядел на него, на его освещенное огоньком лицо (теперь мне ясно: беда! – беду! – беды принял этот человек, и видно, очень бедный), на его губы беззвучно, но видимо повторявшая за певчими величальный стих: «величаем тя —— осанна в вышних!»

А я молчал – не смею.

Золотая цепочка

Кто не знает дорогу на бульвар Распай угол Rue de Rennes. – «Креди Мюнисипаль де Пари» – ломбард! Входишь во двор, всегда народ!

В Великую Субботу поднялся я с утра: надо загодя, до 12-ти успеть. Есть у нас одна единственная вещь – золотая цепочка. И золотая память: это первый мой гонорар (за «Пруд»), купил у Фаберже в Петербурге – 80 рублей. И до сих пор она с нами. Только на руках у нас она редко: в казенном футляре больше лежит в ломбарде. Подвернулся случай, выкупил, а день-другой прожили, и опять несешь. В России в ломбардах давали за нее 40 рублей, здесь, в Париже, сначала 100 франков («русское золото!»), а теперь вот до 215 – и доценилась.

Оценщик проверил мое «ресеписе» (расписка на правожительство вроде бессрочного паспорта), дал металлический номер и выкрикнул:

– 215.

А как выкрикнули мой номер опять, я показал мой документ и конверт – мне адресовано (от художника Пуни, храню на такой случай), все, кажется, как следует, а кассир денег не выдает, говорит, моей подписи нет. (На «карт д-идантитэ» я подписался, а как обменяли, на «ресеписе» забыл). Не может выдать.

– Идите в префектуру и там засвидетельствуйте!

Идти в префектуру! а ведь это значит целый день ухлопать, да кроме того суббота и 1 мая. Нет, это никак невозможно. И я не могу без денег: завтра Пасха.

– Завтра у нас Пасха, – говорю, – никак невозможно, надо купить кое-чего, и красок надо, яйца красить.

– Нет, нет и нет! – сердитый такой и так смотрит: может, думает, я украл? – нет и никогда!

Тут оценщик подошел: он ведь мой документ смотрел и номерок выдал, стало быть, он не нашел ничего, чтобы «никогда».

– Идите, – говорит, – в контроль и объясните.

Я в контроль (дверей мне не надо показывать, не впервой!). В контроле справились по книгам – а ведь цепочка только что название моя, а в книгах она, как своя, ломбардная: выдадут, в руках подержишь, и опять ложись в казенный футляр. Контролер и пишет бумагу, и по бумаге выходит, что мне следует выдать. Я подписался и назад к кассиру. И контролер за мной с бумагой.

И сцепились они, кассир с контролером: один – выдать, другой – никогда. И такой крик, чуть бумагу не разорвали. Кассир крупный, контролер маленький. Да за контролера оценщики: бросили прием, высунулись сюда и ничего не говорят, животами помогают.

Кассир, отхлопнув в который раз «никогда», из клетки вышел и, вижу, направился прямо в уборную. А контролер бумагу на стол и в контроль.

Тут я барышням – барышни, что записывают – говорю:

– Никак невозможно: завтра Пасха. Не могу ж я идти в префектуру заверять подпись. Я не успею. Надо яйца красить.

И, конечно, все за меня, голосом ничего не говорят, глазами соглашаются.

А порядочно-таки кассир пропадал, точно он там завтракать расселся, нет и нет. Ну, кончил наконец! – идет, слава Богу! – идет, разминается, и в свою клетку.

А я, как будто ничего и не было (ведь когда так надо, откуда упрь!) сую ему в клетку номерок. И взял. На меня не смотрит. И вижу, вынул деньги, считает:

– 100–100 – 10 – 5 = 215.

———