Том 11. Зга

А бывало и так, что крик сквернословный иноков, не стеснявшихся в распалении своем ни местом, ни временем, мог только окончиться потасовкой, и мудрый игумен Сафроний, внушая кротость, заключал старцев в пример братии в место узкое и темное, доколь не смирялись и не каялись.

Так проходила их жизнь и можно было подумать, что так и пойдет в жестоком борении, а рано иль поздно достигнут они бесстрастия и безмятежно почиют, достойные царствия небесного.

* * *

За ранней утреней, когда Пахомий и Пафнутий, примиренные после при, неистовой брани и высидки с покаянием, стали на свои места рядышком и, положив начал, начали немую молитву, зарясь всяк на свое, вдруг как один оба они вытаращились, ровно ужаленные: мимо амвона проходил, как березка стройный, монашенок и до того нежен был цвет лица его, ну, девичий.

– Отрок, – шепнул Пафнутий.

– Отроковица, – по лошадиному перекосился Пахомий.

И что-то до того гневное, вражда какая-то не на жизнь, а на смерть поднялась в душе у обоих старцев друг против друга.

Строптивость обуяла.

Забыли немую молитву, не слыша ни пения, ни возгласов, с остервенением искали они глазами поразившаго их монашенка, а он стоял тут за клиросом, загороженный большим подсвечником, невидим для старцев.

И с того дня, казалось, самой дружбе старцев наступил конец.

Встречаясь, они набрасывались друг на друга с кулаками, не крича уж, а шипя, всяк про свое.

– Отрок! – кривился Пафнутий.

– Отроковица! – дыбился Пахомий.

И оба, таясь друг от друга, выслеживали монашонка.

А скоро стало известно, что монашонка зовут Павлом, а отдала его в монастырь родная его тетка игумену Сафронию на попечение.

Пафнутий торжествовал.

– Отрок.

– Отроковица! – гаркал Пахомий и вопреки всякой очевидности доказывал, что хоть и называют монашонка Павлом, а на самом деле имя его женское – Павла.

* * *

Монашонок за службой стоял на виду у старцев у кануна, наблюдая за свечами.

Какая-то трясущаяся старушонка задумала поставить свечку и долго не могла приноровиться укрепить ее в гнездышко.

Монашонок, глядя на старуху, рассмеялся.

И когда он рассмеялся и в желобке над спелой его губкой появилась водица, у старцев дрогнули поджилки.

– Отрок.

– Отроковица.

И оба одно себе молили, чтобы еще и еще раз улыбнулся монашонок.

Игумен же Сафроний, он все замечал, и этот смех над старухой не остался для него скрытым, игумен после службы подозвал монашонка.

– Тебя за смех твой неуместный будет началить схимник Патермуфий, а дорогу к нему покажет отец Геннадий.

Перепуганный Павел поклонился игумену в ноги.

– Иди же, – строго сказал игумен и занялся разговором с другими.

И когда, по указанию отца Геннадия, Павел отправился к келье схимника, старцы, которым известен был всякий шаг монашонка, еще загодя забрались к схимнику и там притаились в кустах за молодыми липами против кельи.

Павел упал на колени перед окном Патермуфия и громко каясь в грехе своем, сокрушался и плакал. И трижды земно просил он простить его, но из глубины кельи не было ответа.

Павел стоял на коленях и четыре невидимых глаза пронзали его из-за кустов. И если бы стоял он день и другой, эти четыре ненасытных глаза так и не отпустили б его.

Наконец, послышался голос:

– Завтрашний день в полночь ты в одеянии стыда своего, непокровенный, придешь в церковь Иакова Христопраса и там покаешься перед алтарем, проведя в молчании ночь, а наутро вернешься сюда.

Старцы обалдели.

Сердце их было полно – выше меры. Теперь они докажут друг другу. И не сдержав своего чувства, заургали оба, ну, звери. И не дожидаясь, когда уйдет Павел, выскочили из-за лип и пустились назад в монастырь. И там, забившись в тесную свою келью, сигали и скакали или, просто сказать, безобразничали.

Сердце их было полно – выше меры!

Пафнутий дал такого шлепка по костяшкам Пахомию, тот так и перевернулся, перевернулся и укусил Пафнутия за волосатое ухо.

И все это не по злобе, а от игры разыгравшегося сердца.

Ждать завтрашней полночи, казалось, не было силы!

Ночь прошла без сна, и когда явились старцы на утреню, лица на них не было. Трясло их и дергало. Не удерживая нетерпеливаго чувства, они щелкали языком, выщелкивая всяк свое:

– Отрок.

– Отроковица.

В полночь все решится, и кто прав, докажет полночь.

* * *

Как долго в тот день шла утреня, как тянулась обедня – если бы можно было на колокольне подвести часы или подогнать солнце! – медленно двигались стрелки и солнце точно задремало на своей небесной колокольне.

Отказавшись от трапезы – не до еды было! – сейчас же после вечерни старцы шмыгнули в алтарь и там влипли в колонны, да так и остались никому не заметны.

И когда все затихло, вышли они из-за своей засады и за работу: проковыряли две дырки в северных вратах и две дырки в южных вратах, а в царских откромсали порядочные два куска, чтобы виднее было и не ошибиться.

Павел же, когда стемнело, испросил у ключаря ключи и ближе к полночи пошел в Иаковову церковь, как велел ему Патер-муфий.

И вот скрипнула дверь и со свечей появился Павел в пустой церкви. Одежду он сбросил на паперти и непокровенный твердо шел к царским вратам.

– Отрок.

– Отроковица.

Так выстукивало сердце.