Том 11. Зга

каждый шарик в орешек – стук орешек! –

орешек в горошину – лоп горошина! –

горох на крупинки – сей, лей, вей! –

все завьется, заструнится – звенит –

Мне-то не видно, но вижу, как Галушин и Кузин кивают: Илья Иванович Яичкин возвращается с работы – ему по его хлебному делу, как днем, так и ночью, ход не заказан.

* * *

Жаловался Яичкин на арифметику: мудра – не тверд.

Взялся за него Кузин, и одолел ее Яичкин, да так, что ни на какую стать.

С этого все и пошло.

И «вагоновожатый» – Елена Ивановна, у которой матросы живут, жилистая и рассудительная, именно на арифметику все и доказывала и от арифметики выводила всю Находкину бедовую историю.

А историю эту собачью все знали – от Управы и до лавки, и от лавки до Совдепа, и от Совдепа до Участкового бюро, и от бюро до комендатуры, и от комендатуры до клуба, а от клуба по улице вдоль –

И даже Женя Кузин, который

– маленечко по нотам поет –

и носит при себе, как трудовую книжку, пастуший билет: пастушить ребятишек – выдал я ему еще по весне с обезьяньей печатью! – и Женя может ее рассказать и со всеми подробностями и чудесами.

* * *

Илья Иванович уехал в командировку.

И узнали это не потому, чтобы Яичкин ходил и объявлял по всем по семидесяти пяти квартирам снизу и доверху, а потому, что звон бубенчика замолк.

В последний вечер звякнул-

Я долго не спал – читать не видно, так сидел, –

в белой ночи по бледному небу расцветали зеленью белые звезды – камушки изумрудные, и, не игля, лились лепестками.

Долго трудился Илья Иванович над чемоданом, укладывался, потом – я ничего тогда не мог понять – разрезал хлеб, целую форму, взвесил каждый кусок и стал раскладывать по полу рядком, а потом, держа за ошейник Находку, тыкал ее носом в каждый кусок и что-то приговаривал, уча, и так раз десять на каждом куске.

Находка становилась на задние лапки, служила, смотрела

Илья Иванович собрал крошки, запер шкап, присел к столу, подумал – вдруг встал и, в чем-то убеждая Находку, строго погрозил.

Тут вот в последний раз и звякнул бубенчик.

* * *

Дом наш – колодез, мешок каменный, и из всех домов, мешков таких же, самый есть тихий.

И ничего-то у нас не случается.

Как-то однажды около полночи, когда все семьдесят пять квартир на сон ладились, распахнулось окно над Кузиным и барышня Рыбакова сдавленно ухнула:

«Душат!»

Решили, пожар: и всякий, в чем застало, опрометью к прачешной воды набрать, чтобы тушить.

Конечно, вода никогда не мешает, но дело тут не в пожаре и вода ни при чем.

Давно подмечал старик Рыбаков, что хлеб пропадает, а жила у них прислуга, вот он и вышел перед сном на кухню и что-то тут случилось –

или эти белые зазеленевшие звезды?

стал он, видно, шарить Пашу, хлеб искал. А рыбаковская Паша, всякий знает, одна на шестой этаж бревно стащит, Паша-то старика и ущемила, дочь испугалась и всполыхнула:

«Душат!»

Что еще?

Вронская, бывшая актриса, всякий вечер обходила по одной лестнице квартиры вверх и вниз и у всех допытывала, не пользуется ли кто уборной?

Начинались долгие споры – неизвестно отчего Вронскую заливало – в споре до слез доходило: Вронская старалась доказать, что именно пользуются, и так настаивала и так убеждала, что можно было подумать, есть и в таком текучем предмете признаки такие, по которым сразу отличишь жильца от жильца.

Больше, кажется, ничего.

И вот – завыла собака.

Как ночь, так вой.

Не поверили, всякий сказал, косясь:

– Это там, не у нас.

А что ночь, то вой заливней.

И поверили:

– Не к добру: у нас.

Где, что, почему?

В доме собак нет, Находка?

Пятый день, как Яичкин уехал, а Находка при нем – неотлучна. А кроме того, никто и никогда не слышал, чтобы выла Находка, да она и не лаяла, она только звенела, а может, и залаяла б где на солнышке, но в каменном-то мешке за такой оградой –

Затаились, только уши одни.

И каждое окно, как ухо.

– Это у Яичкина! – первым догадался Кузин и, высунувшись, крикнул председателю.

Галушин, не замедля, откликнулся, точно и ждал того:

– Конечно, у Яичкина.

– У Яичкина! – отстенилось в колодце.

Тут уши опали.

И окна сразу закрылись.

Белые, белее ночи, заметались за окнами.

– К Яичкину забрались воры: чистят.

По лестнице воздушно в белой ночи: впереди председатель, за председателем уполномоченный, за уполномоченным два члена, за членами сотрудники, – и все были по-ночному налегке и только форменные кантовые фуражки бывших ведомств с серебряными подковками и лепестками значили, что не лунатики, а домовое начальство и в полном составе.

Я слышал звонкий голос Кузина, немилосердный стук.

И на минуту все замолкло – саплая надсадка – и, как конец, на весь колодез треск.

У Яичкина в покинутой квартире замелькал огонек и тотчас, как огонек, зазвенел бубенчик.

Ни воров, ничего –

одна-единственная Находка.

Полно́чи только и было разговору.

– Уехать и запереть собаку!

– И как она еще не сдохла.

– Человеку вытерпеть трудно, а собаке и подавно: завоешь!

– Ей камушек показали, так она как кубарик –

– Залаяла, ей Богу, сам слышал.

– Не предупредить, вот чудак.

– И сколько этого г…. ща, весь пол!

– Да чего ей жрать-то было?

– Нашла себе чего: чай, заведующий!

– Да ведь все на запоре, не такой.