Том 11. Зга

На ходу Лиза ответит, и больше ничего.

* * *

Весной Агафья Петровна в наитии своем безумном, перепев все песни и осрамив мужа, обозвав всех в доме – всю Комаровку – самым непотребным словом, уехала на богомолье.

А Тимофей Иванович в одиночестве сторожевом, от солнечного ли тепла или от брюквенной каши, вдруг ощутил прилив жизненных сил и его маленькие крысиные глазки забегали беспокойно, ощупывая каждое встречное.

Портниха Перова из восемнадцатого номера, сверкая, как сама весна, ярко-красными сапожками, не сдержавшись, фыркнула:

– Какой нахальный мужчина!

С каждым солнечным днем все игривей становилось на сердце, а на душе необъятней, но ни одного слова, и руками, – как скован, молча Тимофей Иванович только смотрел ——

И не Перова, не ее подруга Надя, попала на угольки племянница Лиза.

В октябре тихая вернулась Агафья.

И хотя в Петербурге было еще очень тревожно после недавнего наскока, никакая тревога не завладела ее душою.

Не тревога, ужас –

С ужасом заметила Агафья перемену.

А на все расспросы Лиза начала плести такие небылицы – о брюквенной каше, от которой будто бы полнеют, и супах советских, от которых будто бы отекают, так запутала, так закрутила, что несчастная и сна лишилась.

И вот в бессонные-то ночи точно озарило измученную душу и в горестном ее сердце вестным словом прозвучало откровение:

«От Лизы родится Спаситель!»

И с этой ночи не узнать стало Агафьи.

Дни, недели – прошел Михайлов день, прошло заговенье – все заботы, все думы – Лиза, – и никого больше: ни мужа, ни огородничихи Татьяны, ни ненавистных Комаровских жильцов – одна Лиза.

Озабоченная, с благоговением глядя на племянницу, целыми днями возилась с нею Агафья, охраняя и опекая избранную среди избранных.

И когда в сочельник за толстым слоем ватошных оттепельных облаков зажглась звезда и в боковой комнатенке раздался писк новорожденного, Агафья склонилась перед младенцем, как волхвы, как пастухи, как вол и конь, и из ее вспугнутых глаз полились слезы, что опять – на земле опять родился Спаситель мира.

– Слава тебе, даровал нам великую милость!

И, качая младенца, запела.

И эта песня? и эти напевы? откуда брались такие чистые звуки? Обрадованное ли сердце выговаривало, душа ли измученная славословила, что опять на земле родился Спаситель мира.

Бывший дьякон, спец-мощевик, спускавшийся с лестницы, прислушался.

– А и славно поет твоя баба! – баснул дьякон по старинке.

– Простите, отец дьякон, полоумная! – и на лице Тимофея Ивановича застыло презрение.

1919 г.

Находка *

Наступают теплые дни –

и весь Петербург звенит.

Цепляющийся зубильный звон, назойливый и точащий – железа о камень – звук стройки. И не найти уголка, нет такого дома – идешь по Невскому, и на Васильевском, и на Песках, и где-нибудь у Покрова – звенит.

Вечером в раскрытое окно каменный дых и пар домов и застоялая копоть труб, как глухая стена, и один – дышит один этот звук, точа – звенит.

Наступают теплые дни –

вот и белый май,

белая ночь,

цвет двух алых зорь ——

Много лет, как заглох, не звенит.

И дети не играют в любимую игру – уцелевшие кое-где леса начатых построек растащены: печурошная железная саранча прожорливая за зиму подобрала все деревянные дома и доски.

Маленькие – те еще в песке строят свои волшебные песошные города.

Дым фабришных труб – невидаль, как стройка.

Рассеялись петербургские желтые туманы.

Вечер свеж и прозрачен – какие звезды! – и улишная тишина пустынна.

* * *

Находка – собака звонкая: ошейник на ней не простой, с бубенчиком.

И в вечерний освежительный час с высоты шестиэтажной видеть ее никак не увидишь, а слышно: звенит.

И поутру, когда колодезные жильцы спускаются во второй двор с чистым ведром в прачешную за водой, с поганым к помойке, и сквозь ведёрный звон звенит.

Только днем не звенит.

Илья Иванович Яичкин, хозяин Находки, заведующий, и днем ему дома не сидка: дело его хлебное – в лавке.

А Находка при нем неразлучно.

Заглянешь в Управу к Девятке – сидит Девятка с Попкиным, дела решают, – народы, телефон, содом, – и вдруг через всякий звон звенит.

А это и значит, что где-то тут в какой из комнат Яичкин за хлебным нарядом.

То же и в лавке, стоишь в хвосте – молчим или точит зубильная жаль – и вот под стук ножа и гирь зазвенит, и все очень понимают, что это сам Яичкин Илья Иванович.

Так и в Совдепе, ищешь ли комнату – за билетиком в очередь за дровами стать, или перегоняешься из комнаты в комнату за подписями и печатью, или просто тупорылой скотиной ждешь на авось, и опять зазвенит: Яичкин и здесь.

В 8-ь запирают ворота – была и такая крутая пора – и уж не ты и к тебе никому, и телефон, пылясь, мертво молчит, раскроешь окно – там, глядишь, Галушин, председатель, примостился у окна – вечер теплый! – газеты: какой-нибудь 13-ый год, – а против в окне уполномоченный Кузин ведомость составляет: списки жильцов –

– прошел я Россию, сколько тюрем, острогов, не миновал секретной самой тесной, как мышеловка, сидел и в башнях – за какими ключами, затворами! – но такой каторжной тишины и гробового спокойствия не запомню.

И вдруг звук, как шарик, рассыплется – мелкие шарики