Том 1. Рассказы. Книга 1

– Милая Любовь Григорьевна! Вы мне говорите: муж и муж. А я не хочу говорить о нем, о вашем муже. Пусть он прекрасен. Пусть. Не в этом дело. Я хочу, чтобы вы не боялись этого нелепого, но прекрасного мира… И главное, не надо рассуждать. Вот муж ваш обо всем рассуждает – даже о колокольне св. Марка. Но зачем? Шепот и полуслова всегда лучше, чем красноречье, и даже незатейливая мелодия лучше умной литературы. Скажу прямо: два года я жил с опустошенным сердцем и вот теперь, когда я вяжу вас, у меня нет определенных мыслей в голове, но мне кажется, что мир стал прекраснее. Об этом нельзя рассуждать, но я, потерявший Бога, опять готов шептать молитвы, и мне хочется петь и обнимать деревья, и целовать землю. Я люблю вас…

– Зачем вы говорите это? – сказала Любовь Григорьевна и со страхом посмотрела на Баталина. – Не надо, не надо. Я прошу вас…

– Я сам не знаю, зачем я это говорю. Но мне, Любовь Григорьевна, тридцать два года, и, хотя на висках у меня седые волосы, мне иногда кажется, что жизнь моя еще не прошла, не погибла, и что-то осталось и на мою долю.

Любовь Григорьевна покраснела и нахмурила брови.

– Если вы хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями, – сказала она, – забудем этот разговор.

– Какая вы странная, Любовь Григорьевна. Дело не в разговоре. И не в долге, и не в нравственных обязанностях, и не в романтизме, о котором что-то знает ваш муж. Дело в том, что все мы умрем. И когда настанет предсмертный час, тогда с ужасом вдруг поймешь, как немудро, как робко ты прожил свою жизнь. Таблица умножения, которую ты задолбил с детства, была единственной твоей владычицей. Безобразная логика – дважды два четыре – вот чем ты руководствовался в своей жизни. О, я ничего не имею против таблицы умножения, но нельзя поклоняться ей, как царице. Бог мой! Если бы в самом деле миром управляли мертвые логические формулы, разве сияли бы так таинственно ваши глаза?

Любовь Григорьевна думала, что она хочет прекратить этот разговор, но она не умела этого сделать.

– И вся вы таинственная, – продолжал Баталин, – я вот смотрю на вашу амазонку, и мне кажется все в ней необыкновенным, и от каждой складки веет на меня милым и непонятным… Кстати, почему вы носите траур?

– Еще не прошло полгода, как умерла моя мать.

– Я люблю траур, – сказал Баталин тихо, – не знаю, почему, но я люблю его. Где-то в глубине нашего сердца есть уверенность, что любовь и смерть – родные сестры… Я знаю, что вы любите вашего мужа…

– Да, да. Я люблю его, – сказала Любовь Григорьевна торопливо.

– Я знаю, что вы любите вашего мужа, но уже то, что вы позволяете мне говорить вам о любви моей, окрыляет меня, и я чувствую, что можно еще жить, и я построю еще не один храм.

– Но милый, хороший Валентин Александрович! Простите меня, но, право, я не позволяю вам говорить мне о любви вашей. И я умоляю вас, останемся друзьями, только друзьями.

Они спустились вниз в татарскую деревушку; ехали по узкой улице; мальчишки и собаки вертелись под ногами лошадей; слезли у сакли; над дверью была надпись: «Ресторация Абдулла. Вино крымское, кофе турецкое». Прошли в саклю; их провели в заднюю комнату мимо каких-то подозрительных гостей; за перегородкой играли в карты; подали горячий, пахучий кофе с гущей.

– Будем друзьями! – говорила Любовь Григорьевна смущенно. – Будем друзьями…

Она торопливо выпила свой кофе, и у нее закружилась голова.

– Я не знаю, что значит дружба, – говорил Баталин и сердито смотрел на маленькие руки Любови Григорьевны, – но, Боже мой, как вы прекрасны! Нет, не тогда, когда вы рассуждаете, а тогда, когда вы смотрите на море или подносите розы к губам, или говорите, не рассуждая, тихие, простые, мудрые слова о солнце, о земле, о травах… Мне кажется, что в сердце вашем есть какая-то большая и чудесная печаль. И в вас странно сочетались эта застенчивость ваша и какая-то доступность, и непонятная гордость, и тайное презрение. И мне кажется, что вы правы, и что можно сочетать эту доступность, всенародность с этой насмешливой надменностью, но я так не могу, и меня мучает то, что вы не брезгуете миром, мужем вашим и даже мной. Да, я ревную вас к самому себе. Как вы позволяете говорить вам о любви моей? И вот я сейчас стану на колени и буду целовать ваши руки, и вы не оттолкнете меня.

– Ах, нет, нет! Вы не должны этого делать.

– Да. Не должен. И вы не должны относиться ко мне снисходительно. Но вы не можете этого.

– У меня голова кружится от кофе, но вы не станете меня мучить.

– Я люблю вас, – повторял он упрямо и стал на колени, и взял руки Любови Григорьевны и прижал к ним свои горячие губы.

Потом он опрокинул свою чашку и разлил кофе. Потом они стояли в углу комнаты, и Баталин целовал Любовь Григорьевну в губы и дрожал, как мальчик.

Когда они ехали домой, Любовь Григорьевна плакала.

А Баталин говорил что-то нескладное:

– Вы молчите, и я вижу слезы на вашем лице. И мне страшно и стыдно. Но клянусь вам, я не могу жить без вас. Вы говорите: муж. Но я ничего не понимаю. И все препятствия мне кажутся странными и ненужными. Бросим все и уедем заграницу.