Том 1. Рассказы. Книга 1

– Нет, нет! – говорила Любовь Григорьевна, широко раскрывая глаза. – То, что я позволила вам поцеловать себя – это дурман какой-то. Это ужасно. Я все расскажу мужу. А вы – умоляю вас – уезжайте скорее отсюда. Я не люблю вас. Слышите? Я не люблю вас.

– Молчите, – бормотал Баталин, – молчите. Ни вы, ни я не знаем, что будет завтра. Для меня теперь ничего не существует, кроме вас. И я не верю, чтобы такая любовь заслуживала упреков и осуждения. То, что вы не оттолкнули меня, когда я целовал ваши руки, разве это не высокая правда? И разве все трезвые слова не падают, как мертвые камни, когда расцветает сердце без мыслей о долге, обязанностях и о всем прочем?

IV

В пансионе пили утренний кофе. Сергей Сергеевич просматривал газеты.

– Т-ое земство опять в опале, – говорил он не то с иронией, не то с удовольствием, – председателя не утвердили и Александра Ивановича выслали в Вологодскую губернию. Боже мой! Какие мы дикари! Хорошо вам, Валентин Александрович, не читать газет и презирать политику: вы – художник. Но нам, простым смертным, представляется чем-то диким и варварским эта нелепая тактика нашей бюрократии.

– Нет, отчего же! И я понимаю, что все это худо, – сказал Баталин и с тоской и ожиданием посмотрел на дверь: Любовь Григорьевна еще не вышла на веранду.

– А что творится в литературе – продолжал Сергей Сергеевич, искоса и самодовольно посматривая на Баталина, – где у нас Тургеневы, Глебы Успенские, Салтыковы? В литературе – или чеховские никчемные повествователи, или декадентствующие поэты. Что такое наше декадентство? Я понимаю, на западе оно имеет свой исторический резон, но у нас. Это какие-то психопаты и шарлатаны, а подчас темные преступники, которые скрывают свои грехи под маской утонченности и всего прочего. Ведь вы согласны со мной, Валентин Александрович?

Баталин не ожидал вопроса и не слышал последних слов Таланова.

– Да, да, – пробормотал он и покраснел.

«Боже мой, – думал он, – сейчас она выйдет на веранду, и я увижу ее глаза».

Но Любовь Григорьевна не вышла на веранду, и ей отнесли чашку кофе в ее комнату.

Баталин велел привести себе лошадь и поехал к морю.

«Да. Я опять влюблен, – думал он в странном смущении, – и так влюблен, должно быть, в первый раз. Марию я любил по-иному: я, в сущности, не хотел обладать ею и не ревновал ее, и не мог бы ревновать. И смерть ее не удивила меня. Как будто так и надо. А теперь я готов разбить себе голову о камни: так я ревную эту чужую и близкую Любовь Григорьевну».

Лошадь осторожно ступала по узенькой крутой тропинке; мелкие белые камешки осыпались под копытами.

Было жарко; сердце стучало неровно.

Синей полосой сияло море за последними скалами.

«Что-то есть в ней печальное и строгое», – думал он, вспоминая глаза Любови Григорьевны, ее неспешные движения и ее сдержанную, немногословную речь.

Баталин стал припоминать всю свою жизнь, свои отношения к женщинам, к любви…

Вот он представляет себе маленький московский садик среди высоких кирпичных стен, весеннее влажное солнце, игрушечную лошадь, тележку, маленькую рыжую девочку и самого себя, когда ему было лет восемь. Он влюблен в эту рыжую девочку с синими жилками на худеньком лице; ему хочется поцеловать ее; и вот он краснеет, волнуется и неожиданно для себя касается губами ее виска; и проходит очарование, и уже стыдно чего-то, и хочется бежать домой и плакать.

Баталин хмурится и кусает губы, но тени воспоминаний снова плывут в душе.

Вот ему уже тринадцать лет; из-за ограды дачного сада он следит за тонкой стройной фигуркой, которая скользит среди кустов крыжовника; он даже помнит, как зовут эту девушку, которая на год старше его, – зовут ее Ксенией. Он не решается сказать ей о любви своей; он сочиняет в честь ее стихи; когда она случайно бросает на него взгляд, он краснеет; а когда однажды ему пришлось играть с ней в крокет, он старался как будто случайно опуститься на колени около ее ног, и ночью он мечтает о том, как он пожертвует своей жизнью для этой Ксении.

Но грубеет голос, жесты становятся самоувереннее; Баталин уже студент.

И странно, эти годы и эта смутная жизнь в то время припоминаются с трудом.

И цыганка Рима, и какая-то подозрительная Анжелика, и сентиментальная и чувственная вдова, и эта маленькая актриса, и еще кто-то: Баталин с трудом вспоминает их лица, и ему стыдно и страшно, когда он подумает, что он целовал когда-то этих женщин и говорил им о любви немудрые, нехорошие слова.

Когда Баталин подъехал к морю, он дал подержать лошадь босоногому татарчонку с лукавыми женскими глазами, а сам лег на песок и стал смотреть на небо: казалось, что не море, а небо шумит, что там, за синевой, летят огромные стаи ширококрылых птиц.

«И кто сказал правду о любви? – думал Баталин. – Кто? Не меняет ли она непрестанно свои личины? И почему иногда бежишь от счастливой и праведной любви в темный и грязный переулок, и кажется, что именно там, на перекрестке, у пошатнувшегося фонаря, блеснут вдруг божественным светом чьи-то глаза?»

И вдруг острое предчувствие укололо сердце Баталина.