Только море

Вадим схватился за голову. Он опаздывал. Верочка этого не простит. Решительное объяснение отодвигалось в бесконечность. Промямлив стишок про серого волка, который кого-то съел, Мушкин побежал вниз.

Площадку второго этажа он проходил на цыпочках* пугливо оглядываясь по сторонам. Но в последнюю секунду его остановил строгий голос:

— Товарищ матрос!

Вадим оглянулся: позади стоял офицер.

— Вы что же это бродите один? Заходите быстрее в мою квартиру, а то опоздаете на встречу Нового года.

— Спешу, товарищ капитан-лейтенант. Вопрос, как говорится, жизни или смерти.

— Ну если так… — улыбнулся офицер.

Выход Мушкин миновал на полной скорости. Правда, местный пожарник пытался ему объяснить способы тушения горящих елок, но Вадим уже не мог останавливаться.

Улицы были пустынными. Мушкин сначала бежал по широкому проспекту, а затем по просторной площади. На площади возвышался величественный памятник. Бронзовый адмирал смотрел на Мушкина с гранитного постамента и, казалось, сочувственно кивал ему головой: «Спе-ши, не сдавайся, моряк!»

Вадим спешил. Пот катился с него в три ручья. Когда до матросского клуба оставалось около двадцати метров, он услышал бой курантов.

«Вот и все, — подумал Мушкцн огорченно, — все пропало. Верочка уже не ждет меня».

В зале гремела музыка. Медный рев оркестра сотрясал воздух. Клубилось разноцветными облаками конфетти, вились ленты серпантина. Все смеялись, танцевали, пели.

Вадим привстал на носки и обвел взглядом зал: где же Верочка?

И вдруг он заметил ее стройную фигуру. Верочка стояла в другом конце зала и приветливо махала ему рукой. Она даже что-то кричала Вадиму, и ему показалось, что это было очень короткое, но очень важное для негд слово: «Да».

Вадим сложил руки рупором и крикнул во весь голос:

— С Новым годом!

— С Новым годом, моряк! — ответили ему хором все присутствующие в зале.

МОРСКАЯ СИМФОНИЯ

_ Мелкоту присылают, — любил посетовать боцман Кныш, — не тот парод. Вот, помню, приходит раньше моряк на корабль — залюбуешься. Грудь — во-о-о! Кулаки, как пудовые гири, усы вразлет, что метелки. А сейчас… Разве таким на кораблях служить?

Боцман сворачивал огромную самокрутку (папирос он принципиально не признавал) и обволакивался клубами дыма, от которого всем хотелось чихать.

— Прибывает недавно к нам этакий морячок. В руках футлярчик. Спрашиваю: «Что это такое, товарищ матрос?» «Скрипка», — отвечает и смотрит на меня невинным взглядом. «Скрипка?» Я, признаться, даже присел. «Здесь, — говорю, — не театр. Здесь сталь, броня и пушки, которые, между прочим, стреляют». «Ну что ж? — пожимает плечами этот артист. — Одно другому не мешает». Я осерчал: «Извиняюсь, а как звучит ваша фамилия?» — «Чижиков». — «Ах, Чижиков! Ну тогда идите, играйте свои концерты…»

Кныш рассказывал эту историю неоднократно, с едким сарказмом и обидной насмешливостью. Вероятно, скрипка здорово задела его флотское самолюбие.

Поговаривали, что к Чижикову он относился строго. Скидок не делал. И если случалась работа потяжелей, то Чижиков был ее непременным участником. Но молодой матрос успешно справлялся со всеми нелегкими морскими делами. Вскоре о нем заговорили как о лучшем.

Однажды вечером, сидя на баке, я слушал, как Чижиков играл на скрипке. Хотя я и не большой знаток скрипки, но мелодии, которые он извлекал из своего инструмента, меня волновали. Да и не только меня. Все моряки слушали его затаив дыхание. Был забыт «морской козел», отодвинуты шахматы, прерваны разговоры…

Днем мы выполняли боевую задачу и порядком устали. Но, слушая Чижикова, я физически почувствовал, как в меня вместе со звуками вливается новая энергия. Захотелось встать, расправить плечи и сделать что-нибудь значительное и красивое, такое, как музыка, которую мы слушали и которая имеет такую необъяснимую власть над человеком.

Внезапно в нос мне ударил махорочный запах. Я огляделся по сторонам. Над вьюшкой со швартовыми концами клубился дым. Неужели боцман? Я прошел за вьюшку. Увидев меня, Кныш смущенно кашлянул в кулак и принял независимую позу.

— Говорят, вы поощрили Чижикова? — спросил я у боцмана.

Он неопределенно пожал плечами.

— Справляется матрос, вот и поощрил. Но это все — как у них там называется? — прелюдия, а для настоящей симфонии он, простите, жидковат.

Боцман начал изъясняться музыкальными терминами? Это уже кое-что значило.

И все же Чижиков показал себя и в «настоящей симфонии»…

Наш корабль стоял на открытом рейде. Было послеобеденное время. Жаркое солнце золотило зеркальную гладь моря. Большинство команды спало. А Чижиков был на верхней палубе и тихонько играл на скрипке.

Как это часто бывает на море, внезапно налетел жестокий ветер. Море взбесилось. Крутые, в белых шапках волны с ревом бросились на корабль. И броня, содрогнувшись, зазвенела в такт топкому и нудному завыванию ветра.

Я увидел боцмана. Он был обеспокоен: за бортом катер. Надо поднимать немедленно, а то разнесет в щепы.

Поднимать катер на волне практически невозможно: стальные стропы рвутся, как нитки. Но поднимать надо.