То было давно…

Наступила ночь. В полночь филин таинственно крикнул «Фу-фу! Фу-фу-фу-фу-у-у» – громко и жутко. Но, странно, петух, который всегда с курами на нашестах кричал ночью «ку-ку-ре-ку», – молчал. Услышав крик филина, мой ручной заяц заволновался ужасно, забился за диван и не вылезал.

Утром я хотел пойти кормить филина, пришел на кухню, а Дедушка говорит мне:

– Эва-та, наш-то, леший, улетел. Ночью. Знать, птицы его одолели больно, чего всё время над ним кружат. Хотят его одолеть. Да где ж им этакого. Улетел.

Я пошел в беседку и вижу внизу, в траве, большие распростертые серые крылья разорванной птицы. Это был белый коршун. Я с удивлением смотрел на него. Ночью был, видно, бой между коршуном и филином, и филин одолел.

Поздней осенью, ночью, меня будит мой приятель, Василий Сергеевич Кузнецов, говорит:

– Слушайте, слушайте, что делается! – и смотрит вверх на потолок.

На крыше дома раздался громко и жутко крик филина.

– Это филин, – говорю я ему с удивлением.

– Ну, знаете, берите-ка скорее ружье. Хороши птички тут у вас живут. Лешим орет. Я-то думал – что такое? Понять нельзя. Каждый раз, как ни приедешь, что-нибудь особенное.

– Пойдем посмотрим, – говорю я.

Одевшись, мы тихо вышли. Темная ночь. На крыше дома таинственно горели глаза филина.

Он защелкал, поднялся с крыши, и могучие его крылья прошумели над нами.

Сидел пастух на лужке у лесочка. Седые пряди волос падали на загорелое лицо старика. Около него лежал рожок, – свирель, длинная дудка, обмотанная лыком.

– Твоей работы свирель? – спросил я старика.

– А как же, в ей самая хитрость. Туго вот, в свистульке, в горлышке. Вишь вот, завернута – берегу ее, а то…

– Хорошо играешь ты, старина. Слушаю я поутру. Красиво. Сам ты выучился?

– Эка, сам. Поди тут. Сам. Рожок-то сработать – издавна идет. Да нестара принята игра, еще от отцов и дедов перенимали. Давно друг дружке передают, пастухи-то. Давно это в рожок играли. И-их, давно. Скотина рожок любит, то-то. И звери любят, и птица.

– А вот когда ты играешь, что же, небось, тоже слушают?

– Верно, вот журавли любят. Это да. Видал, пляшут, и вот чудно́. Птицы тоже любят. Да заметь еще – волчица любит. Видал не раз – слушает. Волчата любят, высунутся из-под хвороста и слушают.

– Ну что же, поймали их, поди? – спросил я. – Волчат-то?

– Не-е, пошто, это свои.

– Как – свои? Да что ты, дедушка, – удивился я.

– А как же, вестимо, свои. Вот тут сейчас, в болоте, волчиха с волчатами. Вот около нее и овцы ходят – знают ее, вся скотина знает. Рядом ходят. Знают, что своя, не боятся. Она тоже нашу скотину сторожит.

– Как – скотину сторожит?!

– А вот сторожит. Тут-то хитрость ее: она доброй ходит, прямо вот рядом с овцами, сама как овца. На меня поглядывает – вот, мол, я какая-такая. Понимает, умная, смекает. Ежели сбалует здесь, что утащит, украдет овцу, я скажу мужикам – знаю, где волчата-то ее. Ну волчат тады и убьют. Потому она ходит грабить далеко, туда, в большие стада, где волков близко нет, и тащит оттуда добычу. А здесь не станет нипочем и от других бережет, других волков гонит. А то на нее подумают. Она боится: убьют волчат-то. И вот, заметь, и дети ее, волчата, когда вырастут, тоже эту нашу скотину не тронут нипочем. Так у них положено. Я давно пасу, сызмальства. Всю повадку волчью знаю.

– А хорошо бы, дед, посмотреть на волчат.

– Не найдешь, – ответил пастух. – Ты пойдешь, а им знать дадут. Они меж собой говорят. У ней, у волчихи – стража.

– Какая стража?

– Вот какая: умственно всё сделано. Значит – болото, кочкарник, топь. Лесок, сосенки малые, потом речка сухая, и тут ее выводок – волчата. И тут же и гнезда журавлиные. А журавль завсегда чередом на часах стоит – день и ночь. Волчиху, значит, боятся. Лисица не подойдет нипочем. Барсук яйца не возьмет журавлиные – волчихи боится. А часовой глядит и скажет, коли что. Ястреб летит – знать дает. Ты на горе живешь, далече, а дом твой видать и деревню видать. Вот что: ты сейчас здесь со мной сидишь, ружье у тебя, собака. Они знают, и волчиха знает, а собака твоя понимает – журавля не берет, потому – глаза бережет она.

Ульян у нас был, парнишка, в Заозерье жил. Он однова журавля и убил. Тащит его домой. Мертвый журавль. Сел отдохнуть, а журав-то его вдруг как в глаз клювом хватит – раз. Глаз вытек. Дошел Ульян до дому – да и помер. Вот что журавль!..

Вот как у зверей устроено. Выводок волчий завсегда, где журавли или деряба-сойка. Где кто идет – деряба орет. Глухарь, кукура тоже дерябу любят. Выводок свой тоже поблизости ведет. Деряба – сторож…

Рассказы деда-пастуха были просты. Лукаво улыбаясь, он сказал:

– Вот по осени волки выть зачнут. Жутко. Доля их горькая. Воют. Просят у Бога защиты от людёв.

Дед вынул из котомки ватрушку и, откусивши, жевал, смотря вдаль.

В ясном дне тонули дали. Какой далекий край! Просторно растянулось моховое болото, и синими полосами за ним идут бесконечные леса. «Кру, кру, кру», – раздалось в болоте. Крик журавлиный.