То было давно…

Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел – двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли.

При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.

– Вон еще… – шепчет Маша.

– Маша, я выстрелю в них с чердака.

– Как хотите, – сказала она. И прибавила: – Нет, не надо, с ними мне веселей…

Маша пристально смотрела на меня.

– Маша, – начал я и осекся.

– Ну да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?

– Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.

– Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он всё по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: «Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?..» Он говорит: «Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю – от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они – город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы».

И стало мне ясно, и удивилась я себе: что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки – рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: «Ну, здравствуй, мой лес». И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне – я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя… – Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав: – Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…

И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.

– Что ты, Маша?.. – спросил я, удивленный.

– Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… – прошептала Маша.

На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.

– Маша, – сказал я, – постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.

Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни.

Вскоре подъехала к воротам лошадь.

– Братец приехал, – сказала Маша. – И, накинув шубейку, выбежала в сени.

– Лисеич! Вот рад! – сказал, входя, лесничий. – Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел – волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.

«Ушла ночь», – подумал я.

Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.

Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…

Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Всё другое – дневное. А Маша разливает чай – тоже другая.

Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…

В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей!..

Звериные тайны

Как-то давно летом в Москве ко мне пришел мой знакомый, Бартельс, охотник-рыболов, и позвал меня ловить рыбу на удочку-спиннинг и для того поехать с ним в Фаустово, недалеко от Москвы, на Москва-реку, где была большая плотина.

Среди больших полей широкая Москва-река в запруде синела в прекрасный солнечный день. Через плотину с шумом падала вода. Внизу река несла от плотины свои воды. Над поверхностью нижнего омута плескалась большая рыба. Это был тересняк. Он еще звался «ерех», «белизна», «конь». Эта большая рыба, наподобие судака или даже лосося, была со светлой серебряной чешуей и на спине имела большое перо. Она не очень ценилась, ее коптили, продавая за сига. Дешевая рыба.

Хорошо пахнет водой, лугами, сеном. Я приготовил снасть и вижу, как на широкой поверхности реки всплеснула большая рыба, распуская по воде круги.

– Это шереспёр играет, – сказал мне Бартельс.

Приятно сидеть на плотине; под ногами падает вода. Берег – песчаная отмель, и на нем небольшие, изящные белые чайки. Поднимаются над водой, останавливаются в воздухе, протяжно покрикивая, потом спускаются к самой воде так грациозно и легко. Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки…