То было давно…

– Слышь, – говорит дед, – знай, что коршун близко. Слышь, часовой кричит. Знать, волчихи нет. А то не станет эдак-то, по коршуну. Если хошь, барин, я тебе их покажу. Волчат. Только нипочем никому не говори.

– Ладно, – говорю, – спасибо. Не скажу.

– Ружья не бери. Собаку отведи домой. Я подожду здесь.

Оставив дома Феба, я доехал из дому к пастуху, со сторожем, дедушкой Афанасием. Долго шли мы с пастухом по моховому болоту. Ноги вязли во мху. Идти трудно. Белыми ягодами клюквы были обильно покрыты кочки, а малорослые сосенки серели и делали болото ровно седым.

– Теперь топь, – сказал пастух. – Надо ее скорей. Бегом. А то качает. Не провались, смотри.

Я быстро шел по рыжей траве, которая, волнуясь, уходила под ногами, и вскоре вступил на твердую землю. Деревья были выше. Журавли кричали «курлы, курлы», другие ответили дальше.

Дед-пастух шел впереди, по бугорку с чистым лесом, у которого был навален седой хворост от старой порубки, потом, согнувшись, краем валежника. Остановился. Махнул мне рукой. Я тихо пошел к нему, нагнувшись. Он пристально смотрел на кучку лежащего хвороста. Я, нагнувшись, посмотрел – ничего. Валежник гнилых сучьев, внизу – серый мох. И вдруг вижу – близко кругленькие серые муфты, ровные, большие уши, и глаза подряд смотрят на меня. Острые мордочки высунулись из шерсти. Серые, как мох, такие хорошенькие волчата. Как какие-то замечательные игрушки, детские глазенки смотрят на меня пристально, замеревши, недвижно.

Какая красота! И вдруг пропали мгновенно. Дед дернул меня за рукав и сказал уходить. Журавли кричали всё – «курлы, курлы, кру-кру…»

– Видал, – сказал пастух, когда мы прошли топь обратно. – Пойдем. А то, слышь, журавли волчиху зовут. А то сам придет.

– Кто – сам?

– Волк.

– А я-то ружье оставил.

– Так ведь он не тронет. Попугает, нешто. Он ведь не дурак. Зря не бросится. Вестимо, не больно нравится, что ребят смотрят.

Я ехал домой. У меня в глазах были волчата. Какие замечательные, очаровательные, какие глазенки, дети! Неужели эти красавцы будут злейшие волки? Не может быть. Их бы я взял к себе.

Обернулся, посмотрел на болото. Оно далеко.

Дорога идет у края ржи. Мелькают васильки, кричат перепела, и на горке показался мой деревянный дом. И пышно серебрились большие березы моего сада.

Подъезжая, увидел у ворот гостей – Андрей Иванович Бартельс, Василий Княжев и мой приятель, охотник Герасим Дементьевич.

Мой приятель Василий Княжев – поэт в душе. Странный человек. Зимой проводил время на Хитровом рынке, ни на какую службу не шел. Одно, что он делал в магазине Бартельса и в других лавках рыболовных принадлежностей: правил бамбуковые удилища на спиртовой лампочке. И этим жил. Летом я пригласил его погостить к себе.

С весны Василий Княжев уже не мог жить в городе. Он отправлялся в бродяжничество и проводил дни в лесах и по деревням. Природа для него была каким-то волшебным очарованьем. Я слушал его рассказы и поражался красоте души его. Это был самый счастливый человек, которого я видел за всю свою жизнь. Благородной души был Василий. Независимый и непокорный. Определял он мне в разговорах людей с такой неожиданной ясностью, что меня поражало. Он был рыболов и целые дни проводил на реке.

Приехав без меня, он уже наловил раков.

– Василий, откуда это ты только раков достал?

– Вот, какое удивление, – ответил он. – Нашел я на лодке рыбу порченую, кто-то бросил. Я и пустил около лодки. Неглубоко. Дак вот, заметь, сверху-то реки, по воде, по дну, смотрю, раки чередой ползут, да сколько. Вот дивно. Они санитарами, не иначе. Реку-то чистят. Вот что.

Хорошо летом в деревне. Обедаем на террасе. Андрей Иванович Бартельс держит магазин в Неглинке. Рыболовных принадлежностей. Немец. Человек полный, с лысиной. Застенчивый и деликатный. Пьет водку из стакана – голубые глаза поднимает к небу и, улыбаясь, кланяется, выражая удовольствие. Другие пьют и морщатся.

– Хороши раки, – говорит Бартельс. – Молодца Василий. Места ваша красота. Прямо Эльдорадо. Когда ехала сюда сегодня, у моста рыба большой наплеснул. Ужасно большой. И сколько перепелка тут – ужасно много. Благодарю вас. Нельзя больше водочка.

– Верно, перепелов много, – сказал Герасим Дементьевич. – Не запомню, никогда столько не было ране. И еще подлетело много маленьких ястребов. С апреля. Прямо кучами. Все дивятся. На станции говорили, оттого, что ниже по Волге хлеб не уродился.

– Верно, – подтвердил я. – Вся средняя полоса России, Самарская, Саратовская губернии не имели с мая дождя. Все травы, пшеница погибли. Земля как камень. Вся в трещинах. Газеты пишут – голод. Пропали хлеб и травы.

– Правда, – подтвердил Василий. – Читал. А вот перепела, птица, в апреле прилетела. Наперед знала, прилетела сюда. Ну-ка, как это она узнала? Вот я говорю, что птица всё вперед знает, а человек и зверь ничуть.

– А я не верю, что птица знает, – рассмеялся Бартельс. – Мозга в голове у ней с орех. А это вот, правда, удивительно. Понять невозможно. Странная вещь.