То было давно…

А Герасим готовится на гусей, норовит на вечер к озеру пойти: на перелет. А я устраиваю удочки на налимов, иду ловить с моста живцов на хлеб. Попадаю сразу. Рыба не пугана. Ловлю и кладу их в ведро с водой. Вижу дно реки – песок, и вижу, как идет стая язей: один большой поднялся и схватил хлеб. Попался… рвется на удочке, блестя золотой чешуей. Я вытянул, снял его и пустил; он плеснул в воде, пропал. Из-под моста тихо, как тень, вышла щука – точно оловянная игрушка, – недвижно стояла в воде и пропала мгновенно.

Я вернулся в дом. Опять чай, пирожки с капустой и яйцом, варенье. Красавица-сестра лесничего говорит:

– Теперь я стрелять стала лучше. Коршуна влет застрелила пулей. Было жалко… Только он кур ворует. Ну ничего… поди не грех… Коршун…

К вечеру, забрав снасти, мы с лесничим пошли у большого леса. Огромные ели выпустили корни по берегу во мху, а снизу шел лужок, переходя в болото. Там, где кусты и заросли, подходит река. На фоне вечерней зари резко выделяются ветви темных елей.

Выбрав место на реке, где глубина, мы поставили донные с живцами и жерлицы на щук. Поставили, подошли к лесу и легли на мху, у большой ели.

Тихо… Осенняя зорька розовела. Солнце уходило. Темный лес не колыхнет…

И видим мы, как краем леса идут двое, одетые по-городски. У одного шляпа и в руках зонтик, а другой в картузе, тоже с зонтиком.

– Кто бы это, – тихо сказал лесничий.

– Пойди погляди, уехал ли становой, – слышим мы голос молодого. – Вот черт…

– Да чего он тебе? – слышен голос старшего.

– Ну его… Морда. Сам я видел: Мария Ивановна чашки убирала, а он глядит, зубы скалит. Он холостой тоже, к ней лезет. Отчего, скажи, второй день у лесничего гостит?

– Так мало ли что. А ты иди, скажи: вот, мол, отец прислал… Пирог бисквитный отдашь. Поди, пирог-то весь прокис. Ну, выдумай что-нибудь по делу, про лес поговори.

– Боюсь, он догадается, всё испортит полицейский крючок. Ну и морда. Противный до чего.

– Ты вызови ее и спроси, то и сё, письмо получила ли? Ответ?

– Письмо-то я в чай положил, когда жена лесничего товар забирала в магазине. Может, не нашла. Надо Андрея Ивановича вызвать. Да подите вы…

– Я тебе говорил, сваху надо, а ты свое.

– На кой черт сваха. Да что вы, дядя. Я студент, люблю ее… А вы – сваха…

– Ну вот, второй день с тобой чисто звери по лесу кругом ходим, в стогу живем.

– Поймите же, дядя, не могу я морды этой видеть. Становой он, что ли. Как он смотрит… Глаза лупит, а зубы как у лошади. Ступайте, дядя. Зайдете в дом, поговорите, а я в стогу подожду. Ну потом позовете меня.

Старший пошел, а молодой повернул в лес.

– Это вот кто: Рогожин, студент, – говорит лесничий. – Политехник. Отец торговлю ведет в Переяславле. Двое сыновей. Ну этот, Володя, он к Маше, к сестре неравнодушен. Стихи ей пишет. Когда жена ездит в Переяславль товар выбирать, он письма туда кладет… Вот что: я пойду сейчас, да туда, к становому, и сяду Дверь затворю, а вы ступайте тоже. Когда их позовут, вот я ему и буду говорить, будто становой.

Лесничий скоро пошел домой, я за ним, и сидит в комнате, где чучело станового. Позвали. Входят гости: дядя и студент. Здороваются, ставят на стол бисквитный пирог и конфеты. Вдруг из другой комнаты становой говорит:

– Еще охотники, знать, приехали.

– Не охотники, – отвечают ему, – переяславские гости. Владимир Павлович Рогожин, по делу завернули.

– Рогожин, студент, знаю, пьяница, – протянул голос в другой комнате.

– Как – пьяница! – удивился студент.

– Это кто же говорит-то? – спросил дядя.

– Становой говорит.

– Это совсем зря. Он не пьет, – сказал дядя.

– Мария Иванна тоже хороша. Вот до чего меня замарьяжила. А теперь тебя закрутит. Не верь ей, Рогожин.

Студент смотрел в недоумении на закрытую дверь комнаты, откуда мрачно говорил голос. Мария Ивановна взяла за руку студента и, заливаясь смехом, говорила:

– Не верьте, не верьте, Владимир Павлович. Он чучело, болван.

– Это я-то, становой, чучело! Да я вас сейчас в кандалы закую!

– Это что же такое, – сказал дядя. – Господи, что это делается!

Студент в совершенной ярости бросился в комнату и, отскочив, крикнул:

– Что за черт!

– Что делается, Господи! – кричал дядя. – Пропал Володечка, пропал! Ушлют в Сибирь. Ай-ай-ай, батюшки!

– Постой, дядя, это ведь чучело. А я-то дурак… Мария Ивановна, вот я дурак!

Дядя близко подошел и смотрел на чучело станового.

– Маша, – сказал лесничий сестре. – Поди и похлопочи. Гости-то ничего еще не ели. Самовар сейчас, скорей.

Студент, волнуясь, говорил:

– Мария Ивановна. Ну как это я, не разберешь, вижу, сидит становой, знаете, зайти боялся, думал, помешаю. Простите, знаете, не знаю, что со мной делается. Мария Ивановна, я вот так страдал, так страдал, сознаюсь, я ревновал вас к этому чучеле. Ей-Богу, ревновал. Вот лучше теперь, легче на душе.

Лесничий принес самовар.

– Маша, дай-ка наливочки. Какой становой-то у нас сердитый. А ведь всё Маша, она его завела.

Я-то до чего напугался. Думал, ну, пропал Володя. Вот сердце упало: ведь дядя ему. Хорошо, что чучело, а то бы… беда…

– Да на что он вам нужен?