То было давно…

Я слушаю и думаю, что с Сережей стало, как его студент этот в две недели обработал. Как быть, думаю, ума не приложу. А Сережа день ото дня все серьезней становится. «Что мне, – говорит, – папаша, щетки эти, суета сует». Подумал это я, долго думал… Дело, конечно, фабрика щетинная… Подумал: а может, «правда» в Сережу вошла. Щетки, пожалуй, и верно, суета сует, без щеток народ живет. Забота тоже – сапоги чистить. На эти щетки сколько я труда, заботы положил, жизни своей мало видел, всё в деле находился… Думаю, и правильно, суета сует… Ну и продал я фабрику. И поехали мы с Сережей и Петром Афанасьевичем, который уж кончил курс лекарем, за границу – посмотреть, как там люди живут. Видим, города хорошие, везде щетки есть – сапоги чистить. В лаптях никого не видать. Сережа-то и говорит Петру Афанасьевичу. А тот себе щиблетки купил с пуговками.

– Вот вы, – ему Сережа говорит, – лапти какие купили…

Дальше – больше. Вот они ругались. А Сережа, когда мы вернулись, поехал в Пеньделку и фабрику опять назад вернул, с Петром Афанасьевичем помирился и место ему при фабрике дал. Тот-то – доктор – и говорит:

– Мы, – говорит, – хотя и толстовцы, а только в сапогах ходим. Это верно – щетки все-таки нужны.

* * *

Никита Иванович говеет всем семейством, и приказчики. Похлебка грибная, капуста кочанная, больше никаких. А сын у него, Леня, толстый, чисто шар. Говеет, пить бросил, только ему приятели и говорят:

– Это ты, – говорят, – зря бросил пить-то. Сразу нельзя бросать, плохо будет.

– Я, – говорит Леня, – понимаю. Я с водки на красное удельное перешел. Я, – говорит, – и не пил бы никогда, да только среда такая, попал в среду. Познакомился с актерами, художниками, они меня втравили. А я бы сам не пил никогда. Это актеры – еще полбеды. Вот актерки – беда. Поют и так прямо в душу лезут, не хочешь – запьешь.

Ну тоже его отец на похлебку грибную сажает постом да говеть приказывает.

Спросит отец:

– Где был?

– У Всенощной…

– Дыхни-ка, – говорит отец.

Тот дыхнет: вином пахнет.

– Это что?

– Это у меня, папашенька, от мясоеда еще осталось…

А тут уж праздник подходит, весна… В воздусях тополями запах разносится, на почке черносмородинной настой, на березовой почке настой… Мясоед пришел, ветчина тамбовская, цыплята паровые, огурчики свежие, куличи-пасха. Как не выпить. Так во грехах и живем до нового поста.

* * *

Весеннее солнце манит за город. И вот были такие люди московские, кто посты соблюдал, которые ходили пешком говеть в Троице-Сергиевскую лавру. Прямо из дому уходили с котомкой за Крестовскую заставу. До чего хорошо. Весна, солнышко светит. Еще местами по лесам снега лежат, а уж по краям дороги зеленая травка проглядывает, в лужах без умолку кричат лягушки. В цвету желтые подснежники. Жаворонки поют в небесах.

Останавливаемся в Мытищах чай пить с баранками, сушки с солью и анисом. Чай пьем на приволье. Лосиный остров – большой лес, из него льется запах сосны. Пройдут верст десять, отдыхают. Для женщин мармелад, халва к чаю, изюм, постный сахар, рахат-лукум. Нет этого, что в мясоеде, – «хи-хи да ха-ха», скромно все. Говеют… Мужчины отдельно ютятся от женщин по избам, на ночлег. Со мной-то Григорушка шел, он в Консистории служит. Так тихо, скромно идет, руку на сердце держит, такой кроткий тихоходец. Идет смиренно с палочкой. Смотрю, глазком немножко все на одну поглядывает. Так скромно… А в мясоеде совсем другое. Чисто волчок кругом баб вертится, проходу от него ни одной нет. А тут идет сторонкой, только поглядывает то на нее, то на небо. Поглядит – и вздохнет.

А кругом радость весенняя, солнце светлое, верба розовая в белом бисере блистает в весенней радости. А дали синие, синие. А мы идем свои скверны сбросить у святого сподвижника земли родной…

* * *

У гроба преподобного Сергия Радонежского блестят лампады. Паникадила с свечами восковыми, монахи в черных клобуках неустанно поют:

– Преподобная отче Сергия, моли Бога о нас…

Война

В июле 1914 года, находясь у себя в деревне во Владимирской губернии, утром услышал я зычный голос гостившего у меня приятеля, Василия Сергеевича, – умываясь в коридоре, он говорил Леньке:

– Что ты, конопатый черт, врешь! Какая война?

– Чего – «врешь»?.. – отвечал Ленька. – За карасином ездил на станцию – так там все говорят, что война вот уже три дня идет.

Я наскоро оделся и вышел в коридор.

Василий Сергеевич вытирал лицо полотенцем.

– Какая война? – спросил я.

– Да вот Ленька говорит, что на станции узнал.

– Ленька, – кричу я на террасу, – какая война?!

Ленька не откликнулся и продолжал накрывать на террасе стол к чаю.

– Какая война, что же ты молчишь?! – крикнул я еще раз.

– Да вот на станции говорят – солдаты уж едут с товарным. Я и сам видал.

– С кем война-то?

– С турками, говорят. У нас завсегда война с турками…

На террасе собрались приятели. Дарья принесла самовар.

– Дарья, – спросил я, – у вас в деревне говорят про то, что война объявилась?

– Нет, не слыхала, – ответила Дарья. – Сторож Семен говорил, что война началась, а где – кто ее знает.