Титан (The Titan)

For some reason a crystalline atmosphere enfolded the distant hazy outlines of the city, holding the latter like a fly in amber and giving it an artistic subtlety which touched him.	Воздух в этот день был необычайно прозрачен, и сквозь его чистый хрусталь неясные очертания далекого города проступали словно контуры мухи в янтаре, волнуя путника тонким изяществом рисунка.
Already a devotee of art, ambitious for connoisseurship, who had had his joy, training, and sorrow out of the collection he had made and lost in Philadelphia, he appreciated almost every suggestion of a delightful picture in nature.	Коллекция картин, собранная Каупервудом и затем пущенная с молотка в Филадельфии, доставила ему столько радостей и огорчений, что он пристрастился к живописи, решил стать настоящим знатоком и научился понимать красоту, когда встречал ее в жизни.
The tracks, side by side, were becoming more and more numerous.	Железнодорожные колеи разветвлялись все шире.
Freight-cars were assembled here by thousands from all parts of the country-yellow, red, blue, green, white. (Chicago, he recalled, already had thirty railroads terminating here, as though it were the end of the world.) The little low one and two story houses, quite new as to wood, were frequently unpainted and already smoky-in places grimy.	На путях стояли тысячи товарных вагонов, желтых, красных, синих, зеленых, белых, пригнанных сюда со всех концов страны. В Чикаго, вспомнилось Каупервуду, словно меридианы к полюсу, сходятся тридцать железнодорожных линий. Низенькие деревянные одноэтажные и двухэтажные домики, как видно недавно отстроенные и часто даже неоштукатуренные, были уже покрыты густым слоем копоти, а порою и грязи.
At grade-crossings, where ambling street-cars and wagons and muddy-wheeled buggies waited, he noted how flat the streets were, how unpaved, how sidewalks went up and down rhythmically-here a flight of steps, a veritable platform before a house, there a long stretch of boards laid flat on the mud of the prairie itself.	У переездов, где скапливались вагоны конки, фургоны, пролетки с налипшей на колесах глиной, внимание Каупервуда привлекли прямые, немощеные улицы, неровные, в ямах и выбоинах тротуары: тут - ступеньки и аккуратно утрамбованная площадка перед домом, там -длинный настил из досок, брошенных прямо в грязь девственной прерии.
What a city!	Ну и город!
Presently a branch of the filthy, arrogant, self-sufficient little Chicago River came into view, with its mass of sputtering tugs, its black, oily water, its tall, red, brown, and green grain-elevators, its immense black coal-pockets and yellowish-brown lumber-yards.	Внезапно показался рукав грязной, кичливой и самонадеянной речонки Чикаго. По ее черной маслянистой воде, пофыркивая, бойко сновали буксиры, вдоль берегов возвышались красные, коричневые, зеленые элеваторы, огромные желто-рыжие штабели леса и черные горы антрацита.
Here was life; he saw it at a flash.	Жизнь тут била ключом - он это сразу почувствовал.
Here was a seething city in the making.	Строящийся город бурлил и кипел.
There was something dynamic in the very air which appealed to his fancy.	Даже воздух здесь, казалось, был насыщен энергией, и Каупервуду это пришлось по душе.
How different, for some reason, from Philadelphia!	Как тут все непохоже на Филадельфию!
That was a stirring city, too. He had thought it wonderful at one time, quite a world; but this thing, while obviously infinitely worse, was better.	Тот город тоже по-своему хорош, и когда-то он представлялся Каупервуду огромным волшебным миром, но этот угловатый молодой великан при всем своем безобразии был неизмеримо лучше.