Тимур — сын Фрунзе

Ночью же воздушные налеты на Севастополь и его окрестности повторялись. Курсанты, несшие патрульную службу на земле по охране школьных аэродромов и авиагородка, пристально вглядывались в узлы прожекторных лучей, прочно захвативших и сопровождавших рвущиеся к городу вражеские бомбовозы.

— Что же… ну что же наши-то! — громко досадовал кто-то в темноте на разнобойность пульсирующих в ночном небе зенитных разрывов.

Тимур тоже, патрулируя у ангара, вглядывался в исполосованную огненными трассами, высвеченную всполохами отдаленных взрывов вышину, и ему хотелось бежать к своему истребителю и, взлетев, настигнуть настырных, упрямо ползущих к Севастополю стервятников.

И все же пульсирующие вспышки дотягивались до бомбардировщиков врага, и они, объятые пламенем, падали в море.

Вскоре стало ясно, что в прифронтовой полосе учебную программу в установленные сроки не выполнишь: все больше и больше ограничивались зоны и высоты, а сами учебные полеты сократились до предела.

Приказ об эвакуации Качинской авиашколы в глубокий тыл страны пришел в начале июля. Коршунов собрал свою группу и объявил:

— Курсантский состав выезжает железной дорогой; я в числе других инструкторов включен в летный эшелон — перегоню наш И-16. На весь путь следования у вас теперь один непосредственный начальник — старшина группы ефрейтор Фрунзе.

Все подавленно молчали.

— А как же выпуск? — упавшим голосом спросил Олег Баранцевич.

Коршунов снял пилотку, для чего-то потрепал пятерней темные волосы и, пригладив их, ответил на вопрос вопросом:

— Все слушали третьего июля речь Сталина? — Обвел курсантов испытующим взглядом. — Вот так-то, ребята. Большие потери у нас. А фашисты прут и прут. Надо бить их наверняка. Вопросы?.. Нет вопросов? Будем считать, все ясно. До встречи на востоке!

Эвакуации сопутствовала удача: натянуло тучи, хлынул дождь, и фашистская авиация отсиживалась на своих аэродромах.

Грузились в товарные вагоны-теплушки ночью на станции Мекензиевы Горы. Перед отправкой Тимур в темноте столкнулся со старшим лейтенантом Федоренко. Физрук спешил в конец эшелона, к вагону со спортивным инвентарем.

— Курсант Фрунзе? Тоже промокли? — И он шумно тряхнул полами своей плащ-накидки.

— Это — что! Качи жалко, не дали здесь доучиться.

— Доучитесь! На новом месте быстрее дело пойдет.

— Может, и быстрее, но Качи все равно жалко.

«Ему бы сейчас в вагон, под крышу, да шинель хорошенько просушить, а он о Каче грустит», — сочувственно подумал Федоренко и все же еще раз ободрил его:

— Не унывайте, курсант Фрунзе, у вас, как и у всех И ваших товарищей, все впереди — и взлетите еще по боевой тревоге, и покажете, чему вас Кача научила. Ведь и там, куда мы едем, по существу, та же Кача будет — школа ж осталась прежней!

Дождь утих, из-за туч выглянула мокрая луна.

Эшелон тронулся и покатил по крымской земле. А где это «там» и куда «на восток» мчались качинцы, никто из курсантов пока не знал. Да и не все ли равно? Только бы скорее к новому берегу.

«Нет, школа школой, а Кача Качей… Так что прощай, Кача». Тимур стоял у раздвинутой настежь двери и, облокотись о перекладину-засов, смотрел в темноту, где угадывались близкие, убегающие назад сады и виноградники, на отдаленные, ползущие следом за составом силуэты гор.

Спать не хотелось, и Тимур, накинув на плечи все еще влажную шинель, так и простоял до раннего рассвета у раскрытых дверей.

— Ты что, не ложился еще?

— До сна ли? — обернулся Тимур.

Потягиваясь и поеживаясь, рядом стоял Степан, в руках он держал шинель, приглядываясь, куда бы ее повесить.

Развешивая и расправляя шинель на засове, Степан сказал:

— Знаю, почему не спишь. Мельком услышал, как ты физруку поплакался: жаль, дескать, с Качей расставаться.

— А тебе?

— Мне жалко другого — вот этих бесполезных часов, а может быть, и дней пути… Наш Коршунов, должно быть, уже на месте…

Тимур, вглядываясь в мутновато-серую даль, задумчиво вымолвил:

— Что и говорить… Разве это скорость? От гор никак не оторвемся!

И все же горы вскоре остались далеко позади, и развернулась ровная необозримая степь северного Крыма. И — как удар в грудь — промелькнувшее здание станции Таганаш.

«Тага-наш… Тага-наш… Тага-наш…» — теперь уже настукивали колеса. Тимур высунулся по грудь и долго смотрел туда, где остался белый-белый домик. Хорошее тепло колыхнулось и прошло волной в груди: «Наконец-то и увидел тебя, давний знакомец мой, Таганаш! Видишь, как некрасиво получилось — почти удираю… Но я бегу не в затишье, а туда, где снова меня ждет гулкий аэродромный шум и боевая работа в воздухе. А потом — фронт. Так что не думай обо мне плохо, Таганаш».

«Тага-наш… Тага-наш… Тага-наш…»

— Прощай, Крым! — это уже возглас Олега Баранцевича, который сидел на верхних нарах и в узкое окошко махал рукой.

По Украине ехали весь день и всю следующую ночь; вторая ночь пути была особенно гнетущая: по всей украинской земле ни огонька, ни блесточки — кромешная тьма. И только искрометный перестук, сливавшийся теперь с другими словами: «По-ско-рей… по-ско-рей… по-ско-рей…»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1