Тим

Над ними довлел тяжкий груз тягучего уныния. Мэри уже не могла общаться с Тимом как прежде; для Рона утратило значение все, кроме бессодержательности его собственного бытия; что чувствовал Тим, никто не знал. Мэри впервые так близко столкнулась с горем. Больше всего ее угнетала собственная беспомощность, неспособность нормализовать ситуацию: что бы она ни сказала, что бы ни сделала, ничего не менялось.

Рон тоже стал ей небезразличен, потому что был отцом Тима, потому что был одинок и никогда не жаловался. С каждым днем он все больше занимал ее мысли. К концу зимы Мэри заметила, что Рон стал резко сдавать. Порой, когда они вместе сидели на веранде и он, бывало, поднимал к свету руку с набухшими венами, ей казалось, что сквозь покрытую старческими пятнами полупрозрачную кожу просвечивают кости. У него появились первые признаки тремора, его некогда твердый шаг постоянно сбивался, даже на ровном месте. Как бы усиленно Мэри ни пыталась его кормить, Рон неуклонно терял вес, буквально таял у нее на глазах.

Тревога давила на мисс Хортон, словно некая незримая сила. Иногда ей казалось, будто она бредет по безликой равнине, на которой нет ни указателей, ни ориентиров, и только работа с Арчи Джонсоном удерживала ее на грани реальности. В «Констебль Стил энд Майнинг» она могла быть самой собой, могла отвлечься от Рона с Тимом и погрузиться в дела. Работа стала единственной точкой опоры в ее жизни. Теперь Мэри страшилась пятниц и с нетерпением ждала понедельников. Рон с Тимом превратились в кошмарное удушающее бремя, ибо она не знала, как отвратить надвигающиеся несчастья, а беды, она чувствовала, неминуемы.

Как-то весенним субботним утром она сидела на веранде и наблюдала за Тимом. Тот стоял на берегу и смотрел на широкую реку. Что он видел? Выглядывал мать или пытался найти ответы, которые она не сумела ему дать? Больше всего Мэри беспокоило, что в ее отношениях с Тимом появилась трещина, ибо она догадывалась, что в его странной замкнутости есть и ее вина. С той самой ночи, когда Мэри вернулась в коттедж после недельного отсутствия, ее не покидало ощущение, что Тим на нее обижен. На откровенность его вызвать не удавалось, она словно обращалась к кирпичной стене: казалось, Тим не хочет ее слышать. Мэри не оставляла попыток выяснить причину его необычного поведения, пробовала подступиться к нему и так, и эдак, но он отказывался заглатывать даже самую соблазнительную наживку, чуть ли не с презрением отталкивая ее. Правда, внешне это почти никак не выражалось: Тим по-прежнему был учтив, охотно трудился в саду, помогал по дому и ни разу не обмолвился о своем недовольстве. Он просто замкнулся.

На веранду вышел Рон, держа в руках поднос с завтраком. Проследив за взглядом Мэри, прикованным к фигуре Тима, который застыл на берегу словно часовой, Рон вздохнул.

– Выпей чаю, Мэри. Ты ведь ничего не ела на завтрак, милая. – Мистер Мелвилл уже давно обращался к ней на «ты». – А я вчера испек вкусный тминный пирог.

Мэри с трудом отвлеклась от мыслей о Тиме и улыбнулась.

– Боже мой, Рон, да вы за последние месяцы превратились в заправского кулинара.

Он прикусил внезапно задрожавшую губу.

– Эс обожала тминный пирог, это был ее любимый. Я читал в «Геральд», что в Америке едят хлеб с тмином, а вот в пироги тмин не кладут. Уму непостижимо! Что может быть отвратительнее тмина в хлебе? А вот ароматный желтый пирог с тмином – вкуснотища!

– У каждого народа свои традиции, Рон. Американцы, возможно, сказали бы противоположное, прочитав в газетах, что австралийцы никогда не кладут тмин в хлеб, а едят его в пироге. Хотя, если честно, теперь в любой из сиднейских континентальных пекарен можно купить ржаной хлеб с тмином.

– Да что с них взять, с этих новоявленных австралийцев? За ними не заржавеет, – фыркнул он, выражая присущее коренным австралийцам презрение к иммигрантам из Европы. – Впрочем, какая разница? Поешь пирога, Мэри, поешь.

Съев половину отрезанного кусочка, Мэри отставила тарелку.

– Рон, что с ним происходит?

– Черт возьми, Мэри, мы уже сто раз это обсудили, до мельчайших подробностей! – вспылил мистер Мелвилл, затем сокрушенно сжал ее руку. – Прости, милая, я не хотел срываться на тебя. Знаю, ты беспокоишься за Тима. Только потому и спрашиваешь постоянно. Не знаю я, милая, не знаю. Кто бы мог подумать, что после смерти мамы он будет так тосковать? Да еще так долго. Просто сердце разрывается!

– Мое действительно разрывается. Я не знаю, что делать, но делать что-то нужно, и немедля! Он уходит от нас, Рон, все дальше и дальше. И если мы не вернем его в ближайшее время, то потеряем навсегда!

Рон присел на подлокотник кресла и притянул голову Мэри к своей тщедушной груди.

– Мэри, милая, хотел бы я знать, да вот не знаю. И самое страшное, что меня это не заботит так, как раньше. И я ничего не могу с собой поделать. Словно Тим мне больше не сын и мне до него нет дела. Если подумать – кошмар, но у меня на то есть свои причины. Подожди-ка здесь.