Тиберий Гракх

До этого я и не догадывался, что обе стороны призывают на суд своих друзей специально для того, чтобы они выражали сочувствие.

Из речи Аттия вырисовывался облик покойного – доброго хозяина и превосходного семьянина. В тяжелые годы гражданских смут он женился на беззащитной вдове и благодаря этому сохранил ее имущество, дал воспитание и вывел в люди пасынка.

Обвинитель сделал паузу.

– Теперь суровая обязанность заставляет меня перейти к личности обвиняемого. Уже в детстве начала проявляться необузданность натуры Клуенция. Я мог бы привести немало примеров злобности этого мальчика, или, точнее сказать, волчонка, готового укусить гладящую руку. Но я остановлю внимание лишь на двух эпизодах. Аврий Оппианик, как я уже говорил, был мягким человеком, добрым и справедливым к окружающим. Но в его сельской челяди оказался дерзкий и непослушный раб, открыто грозивший перерезать горло господину. Когда уговоры и увещевания не помогли, Оппианик приказал держать этого буяна на цепи в эргастуле. Что же делает наш обвиняемый? Он ночью проникает в эргастул и перепиливает цепь. Вы, разумеется, поняли, на что рассчитывал юный выродок. Он надеялся, что раб выполнит свое обещание и убьет Оппианика. Но счастливый случай спас господина. Воспользовавшись свободой, узник сбежал. Вскоре после этого юный Клуенций совершает еще одно преступление: он похищает из таблина[56] отчима стеклянный кубок. Сначала подозрение пало на рабов, но те указали на похитителя. Никакими средствами не удавалось заставить Клуенция сознаться в краже. Как самый закоснелый преступник, он отрицал свою вину. Лишь потом, как вы узнаете, она стала очевидной.

На мгновение отвлекшись, я взглянул на Багра. Щеки его стали белыми как мел, глаза сузились. Он сжимал кулаки и, казалось, готов был броситься на обвинителя. Прикосновение моей руки вывело его из этого непонятного мне состояния. Он как-то расслабился и обмяк.

Аттий тем временем продолжал:

– Дальнейшие события, о судьи, развернулись с достойной вашего внимания быстротой. Раб-лекарь, как требовали этого обстоятельства, поспешил в Рим, где встретился с Оппиаником в корчме «Аист» и вручил ему сосуд с целебной настойкой. Утром следующего дня Оппианик умер в страшных мучениях. Молва об отравлении Оппианика распространилась по городу. Многие вспоминали в этой связи его супругу Сассию, намекая, что вместо целебной настойки она послала яд. Тогда-то Сассия и решила купить этого раба у своего сына Клуенция, чтобы узнать об истинной причине гибели обожаемого супруга. Повинуясь закону, Клуенций продал матери своего раба, но одновременно купил у палача обещание, что тот заставит его молчать. Так и произошло. Во время пытки палач вырвал у раба язык, и он не мог дать показаний. Клуенцию надлежало считать себя спасенным, если бы при передаче сосуда Оппианику не присутствовал нежелательный свидетель. Всеми уважаемый и достойный патриций вспоминает, что раб извинялся за задержку лекарства и объяснял это тем, что не застал Оппианика дома и только от своего господина Клуенция узнал об «Аисте». Так возникло подозрение, что Стратон по приказу своего господина подменил лекарство ядом. Обстоятельства этой замены оставались неясными, и я, как человек, ведущий следствие, рассчитывал, что мне удастся их выяснить во время вторичного допроса. Ведь Сассия оставила этого искалеченного раба в своем городском доме привратником. Вы скажете, что раб-лекарь стал немым, но, как человек грамотный, он мог дать письменные показания. Эти надежды не оправдались. Увы! За день до того, как я назначил следствие, раб исчез из усадьбы Сассии. Позднее его нашли убитым. Так как устранение такого свидетеля было выгодно обвиняемому, естественно, что он организовал его похищение и убийство.

Соображения и доводы обвинителя показались мне убедительными, и я, признаюсь, начал проникаться сочувствием к Сассии, к этой «несчастной одинокой женщине», как ее называл Аттий.

Багор, видимо, догадался о смятении моих мыслей.

– Вранье, – шепнул он. – Вот увидишь, Цицерон не оставит от обвинения камня на камне.

Цицерон? К моему стыду, я тогда не знал этого имени. Но, судя по тону, каким оно было произнесено, Багор говорил о человеке известном и, может быть, даже знаменитом.

– Посмотри, вот он! – продолжал вигил.

С этого мгновения я уже не слушал Аттия. Все мое внимание было приковано к Цицерону.

Его спокойное лицо с высоким открытым лбом и ясными глазами притягивало к себе каким-то удивительным благородством. Лишь иногда, когда пафос обвинителя достигал апогея, на полных губах Цицерона скользила ироническая улыбка. И это придавало всему его облику необыкновенную живость. Казалось, он произносит про себя речь, легко отметая убийственные обвинения, разрушая доводы обвинителя.

А обвинитель тем временем заканчивал свою высокопарную речь: