Терновая крепость

— В пору моего детства здесь еще были остатки стены, но потом непогода и ветры совсем разрушили их, и они заросли травой. А деревья тут большие растут.

— Чем это так хорошо пахнет? — спросил Дюла, принюхиваясь.

— Полевым тмином, — сказал старик, нагибаясь. — Вот он. На кладбище его полно. Он любит расти на кладбище. Наверное, потому и здесь растет… — Матула огляделся. — Тут можно и присесть. Здесь обвевает ветром. Перекусим малость и осмотримся. Только отсюда видны наши камыши. — Матула вынул из салфетки хлеб, сало и зеленый перец и расстелил ее на траве. — Нож у тебя еще острый?

Как бритва!

Ну тогда берись за дело!

Они ели молча. Впереди покачивались камыши, позади был лес. Невысокий камыш не заслонял далей. Но Дюле было сейчас не до красоты природы: он прислушивался к звукам леса; нос его наполняли смешанный аромат прелой травы, полевого тмина, дубов. Ветра почти не было, но могучие деревья все равно шептались. А вот заворковал лесной голубь; воркование у него было нежным и бархатистым, однако оно словно разносилось по всему лесу.

Дюла даже не смотрел, что ест. Ножик действовал привычно, будто сам по себе, и кусочки сала попадали в рот. Иногда Дюла переставал есть — ему чудилось, что из гущи кустов доносится дыхание давно умерших людей, а земля под ним была теплой потому, что до него на ней уже кто-то сидел.

— Здесь была стена, — сказал Матула.

«Но где те каменщики, что ее клали? — подумал Дюла. — Где те руки, которые мешали раствор, где та мысль, которая создала все это? Что от всего этого осталось? В какую силу воплотилось? Ведь энергия не исчезает, она только преобразуется?

На этом месте выросли деревья, звучат птичьи трели, цветут цветы, зреют желуди и орехи. Ветер колышит туман, плывут облака. Но что стало с воображением, с мыслями. Они замурованы в стену или же парят тут и касаются струн его воображения?

Во что все это превратилось? Во что? Земля, вода, истлевшие кости? Известь и фосфор? Но куда девались боль, радость, слезы и муки, опьянение, гнев, примирение и любовь? Передали ли эти чувства их предки другим или унесли с собой в небытие?»

Старые деревья только шептались, в воздухе веяло ароматом полевого тмина.

И ничто нельзя было постигнуть до конца; деревья шептались, дикий голубь ворковал, солнце клонилось к закату, и остатки сала были съедены в полном безмолвии.

Позже они обошли весь холм, а когда направились домой, Матула сделал зарубку на дереве у поворота тропинки.

Если один пойдешь сюда или со своим гостем, чтобы знал, что только здесь можно пройти. В другом месте колючки порвут все штаны.

Но здесь больше всего комаров, — проговорил Дюла, отмахиваясь; впрочем, воевал он сейчас с ними больше по традиции, потому что привык и к комарам.

Остальную дорогу они молчали, а когда пришли домой, то Матула первым делом спустил с цепи визжавшего Серку.

— Я же сказал, что держу тебя на привязи только из-за гуся. А вообще-то ты славный пес!

Серка растянулся на траве, наслаждаясь свободой, а потом весело побежал за хозяином, словно поняв его.

— Сейчас я выпотрошу гуся. Неплохо, Дюла, если ты посмотришь, как это нужно делать. Многие говорят, будто дикий гусь пахнет рыбой, но это чепуха. Дикий гусь пахнет диким гусем. Нужно только снять кожу вместе с небольшим слоем подкожного жира, и тогда никто на свете не отличит дикого гуся от домашнего.

Своим острым, как бритва, ножом Матула взрезал кожу на груди гуся, и она раскрылась, как книга.

Видишь, как легко идет! Вся кожа сойдет одним куском, вместе с перьями, со всем. Может, хочешь попробовать?

Давайте, дядя Герге. Я и выпотрошить смогу — дома видел, как это делается.

А я пока разведу костер. Внутренности отдай собаке. Если бы мы жарили его на сковороде, мы бы, конечно, поджарили и его сердце и печень, но сейчас мы не будем возиться с ними — так пусть и у нашего пса будет праздник.

Пес всецело одобрил такое решение и тем не менее отправился было вслед за Матулой, как бы желая показать, что он хорошо знает свой долг.

Однако старик отмахнулся от него:

— Оставайся здесь. Я же вижу, чего тебе хочется.

Матула принес дрова и длинный вертел. Привычным движением он перехватил гуся.

— Хорош! Сейчас мы тебя нашпигуем салом.

Серка закопал за хижиной шею гуся вместе с головой, потому что больше съесть он был не в состоянии.

К этому времени солнце уже косо смотрело из-за листвы деревьев. В воздухе стоял терпкий аромат травы. Однако около костра все сильнее распространялся запах жареного гуся; на этот запах прибежал и Серка.

Собака смотрела на жарившуюся на вертеле птицу, которую Матула то и дело поворачивал с боку на бок, и принюхивалась, помахивая хвостом.

«Н-да, это совсем другое дело, — словно хотел сказать Серка, глотая слюну. — Готов дать честное собачье слово, что этого блюда я еще могу отведать».

Гусь все больше подрумянивался на длинном вертеле, а когда по цвету он стал напоминать спелую черешню, Матула воткнул нож в гусиную ножку.

Нож легко вошел в мясо.

— Хорош! — проговорил Матула. — Если ножка мягкая, значит, и грудка прожарилась. Давай сюда доску и тарелки.