Темп

Лучше этого даже не пытаться делать, что и подтвердила лишний раз долгая беседа с Ирвингом. Если двадцать лет назад, тогда, когда он принимал свое решение, вещи казались ему столь ясными, столь очевидными, столь лишенными каких бы то ни было извилин, то теперь он вынужден был констатировать, что для многих проблема Мансура, возникшая в тот майский день 1957 года, — ему тогда как раз только что исполнилось тридцать лет, — когда он решил не ехать в Стокгольм на итоговые отборочные соревнования, оставляющие одного-единственного challenger, все еще продолжала существовать. К тому времени он уже шесть раз подряд был чемпионом США. А поскольку межзональные турниры подтвердили его превосходство среди всех западных игроков, то он действительно находился в самом лучшем положении, — если бы победил в финале, — чтобы отнять у русских их фактическую монополию в чемпионате мира.

Он возвращался из Полоницы-Здруса с телеграммой в кармане, в которой Тобиас, обращая внимание на чрезмерно высокую ставку, напротив, советовал ему выйти из игры. И это не показалось ему ни отречением, ни дезертирством бойца, отправленного на передовые линии. В момент, когда он ознакомился с содержанием той телеграммы, он увидел в ней не подстрекательство к дезертирству и не антиамериканские происки, а знак и предостережение. Доберись он до вершины, добейся лаврового венка — такого огромного, что тот прекрасно смотрелся бы и на гробе, — его жизнь в течение долгих лет была бы посвящена защите этой постоянно подвергаемой нападениям позиции. Тогда он навсегда бы превратился в ставку, разыгрываемую между двумя противоположными лагерями, причем ставку тем более незащищенную, что здесь под прикрытием правил шахматной игры сталкиваются два мира. Каково было бы его место во всем этом? Что была бы у него за жизнь в той тайной борьбе, в которой он мог претендовать лишь на роль маленького винтика, самое большее, на роль одного из доступных взгляду символов?

В эту изнурительную борьбу он включился в двадцатилетнем возрасте. И теперь не собирался оспаривать, что для мальчика, прибывшего в Стейтен-Айленд из Европы с целой партией детей-изгнанников, нуждавшихся прежде всего в дезинфекции и в прививках, это было настоящим везением — окунуться вдруг в подобное приключение. Его репутация начиналась с нуля. Он находил что-то тонизирующее и внушающее уверенность в перескакивании от этапа к этапу, начиная с момента, когда в шахматных клубах впервые прошел слух о том, что один недавно приехавший мальчишка со странным именем регулярно побеждает всех своих противников — опытных игроков, и до момента, когда он начал хватать кубок за кубком.

После этого был крупный взлет: его стали возить по всему свету, причем на горизонте уже тогда замаячило пресловутое звание чемпиона мира. Однако как можно было увидеть мир сквозь искажающую призму турниров? Свои любимые места шахматной вселенной — Сан-Ремо, Бад-Киссинген, Рогаска-Слатина, Гавана, Лас-Пальмас, Натанца, Хельсинки, Малага… — он лишь проезжал, не видя их, как если бы его закрыли в каком-нибудь контейнере или водолазном колоколе.

Впрочем, были и приятные моменты. Отлучки на седьмое небо. Быть идолом — не значит терпеть одни только неудобства, особенно по части девушек. Арам считал нужным платить признательностью за то, чем порой одаривала его судьба. А главное, если бы он продолжал подавать hot dogs[51] и вытирать пивные лужи, разве у него когда-нибудь появилась бы возможность привлечь и удержать внимание Дории, не обладай он в ее глазах престижем, созданным успехом?

В течение долгих лет он почти ежедневно присутствовал на спектаклях, где она была занята, но лишь 1955 год стал настоящей датой их встречи. Это было, конечно, чудесно, но отнюдь не все устраивалось наилучшим образом. Их связь длилась уже два года, а им удавалось встречаться лишь от случая к случаю. Иногда Дория прыгала в самолет и прилетала к нему то туда, то сюда, вызывая беспокойство у организаторов, которые опасались, как бы их юный подопечный не израсходовал с такой красивой и такой раскованной девушкой свои силы и свою способность концентрировать внимание. В течение этих двух лет они, пожалуй, не столько наслаждались любовью, сколько страдали от невозможности наслаждаться ею в полной мере.

И вот в тридцать лет он решил выйти из этого шахматного заговора, не явившись в Стокгольм. Международная федерация констатировала неявку и объявила, что из дальнейших соревнований он выбывает. Не изменил он своего решения и потом. С его точки зрения, десяти лет, отданных турнирам, было достаточно, чтобы развязать руки и рассчитаться с долгом перед теми, кто оказывал ему доверие.