Темп

Это дикое словоизвержение его одурманило. Все сказанное продолжало звучать в ушах, отчего движение и шум вокруг бара стали казаться совсем невыносимыми. Лучше всего было пойти ненадолго на террасу. Уже смеркалось. Фиолетовая дымка заволокла противоположный берег. Легкий ветерок доносил из соседних садов аромат молодых побегов и еще не начавшей цвести липы. Арам облокотился на балюстраду, наблюдая за лодками поблизости и за небольшой группой парусников, маневрирующих посреди озера.

Этот занявший всю вторую половину дня стоуновский монолог, которому он внимал в качестве порой зачарованного, порой доведенного до изнеможения слушателя и зрителя, оказавшись к тому же еще и прямым либо косвенным предлогом для него, его темой, вынес на поверхность массу застарелых, нерешенных проблем, давным-давно нуждавшихся в обстоятельном и постоянно откладываемом анализе.

Он конечно же никогда не считал себя ни гением, ни даже просто незаурядной личностью. Однако приходилось пользоваться этой утрированной терминологией, чтобы попытаться понять, чего же еще и сейчас, двадцать лет спустя, все от него хотят. Существует ли возможность для того, кто был гением, вернуться в обычную среду, жить как простой смертный и поступать словно ничего не произошло, без малейшего сожаления, без оглядки на прошлое? По существу, для всех для них, Стоуна и прочих, так именно и ставился главнейший вопрос: как пережить этого гениального подростка, которым ты был?..

Даже тогда, когда встречаемые им люди обладали достаточным тактом, чтобы не поднимать эту проблему, она постоянно присутствовала на заднем плане: Арам оставался человеком, несущим на себе печать, которую невозможно было ни стереть, ни окончательно устранить из жизни.

Однако на этот раз Ирвинг весьма основательно влез к нему в душу, и Арам ничего не смог сделать, чтобы ограничить размеры ущерба. Несмотря на то, что сейчас он находился на террасе и перед ним простирался безмятежный пейзаж, грубые, бестактные выпады и вся экстравагантная диалектика старика увлекали его к выступавшим из воды порогам. Теперь он, в свою очередь, тоже принялся задавать вопросы о самом себе и вновь размышлять об основательности причин, — в том числе и под углом зрения того, что можно назвать этикой игрока, чемпиона, сознающего свою ответственность и понимающего, что он является носителем чьих-то надежд, — которые заставили его вопреки всем квалификационным критериям покинуть шахматы и сделать выбор в пользу своей человеческой свободы.

Что за права все они себе присваивают, спрашивая у него отчета, как будто что-то в его судьбе все еще продолжало балансировать между скандалом, провокацией и загадкой? Какое они имеют право пропускать вот так через сито мельчайшие детали его жизни, анализировать его реакции, его рефлексы, изучать феномен везения на основании определенных стечений обстоятельств, которые оказались для него благоприятными, наконец, копаться в его индивидуальности, чтобы оттуда забил гейзер информации?

Он всегда делал все, чтобы преградить путь этому нездоровому и мелочному любопытству. В чем его упрекают?.. В том, что предпочел быть человеком, растворенным в толпе, а не звездой, за мельчайшими деталями личной жизни которой следит телеобъектив. Что стал человеком, предоставленным своей судьбе, а не героем, о чьих достижениях можно рассказывать в качестве назидания детям, не огромным мозгом, мыслительные механизмы которого приводят людей в восхищение, заставляя одновременно задумываться о функциональной гипертрофии, короче говоря, не чемпионом, чьи показатели, чья тактика, чей стиль досконально изучены самым заурядным болельщиком.

Время от времени, оторвавшись от своры, один из этих маньяков догонял его и обращался к нему с вопросом: «Кто вы, Арам Мансур?» И, как правило, он ограничивался тем, что разрывал этот контакт, отсылая одних к их ностальгическим воспоминаниям о том персонаже, каким он когда-то был, других — к их диаграммам. Для него не имело значения, выглядит ли он в их глазах роботом, симулянтом и психопатом или даже человеком, предавшим американский народ. Для самого себя он был всего лишь человеком, который сделал свой выбор и который остается верен ему. А в остальном, во всем, относящемся к тому, что все эти фанатики упорно продолжали называть его гениальностью, то — теперь он в этом был уверен — ее он не выбирал. Он также не выбирал и чудодейственного развития своих способностей, оказавшегося предпосылкой всех его жизненных перипетий, как не выбирал быть преданным Гретой или быть найденным в гостиничном номере.

Как объяснить людям это специфическое раздвоение, это разделение функций между тем «я», которое проецируется на алчущую и изощренную в знании предмета публику, и «я», которое стремится освободиться от некоего с трудом поддающегося описанию прошлого, пытается обеспечить себе нечто вроде избавительной автономии.