Темный путь. Том второй

Я оправдывал свои убеждения, с которыми я сжился и сроднился в последнее 12 или 15 лет. Я чувствовал, что там, где-то в самой бездонной глубине сердца, что-то шевелилось щемящим упреком. И с ужасом гнал это что-то. В нем была казнь за все эти 12 или 15 лет жизни жуира, туриста, отступника.

Там говорили тени прошлого, там воскресала моя дорогая Лена, там слышались слова моей Фимы, там слышался голос Миллинова и моего доброго и кроткого Павла Михайловича, Сиятелева.

«Все прожито, прошло, — утешал я себя. — Все, безумное, как безумна молодость, и… живи как живется!»

На дворе стукнула калитка, в двери вошел староста и с ним трое стариков, помолились на образ и поклонились нам.

— Что же, — сказал один старик, — Петр Степаныч… с Богом, что ли?

— С Богом! С Богом, дедушка! — встрепенулся Петр Степаныч.

— У нас уже все налажено… По холодку.

— По холодку, по холодку, Яким Матвеич… Грядем с Богом… Я живо, сию минуту…

И он вышел из избы.

— Никак не ложились? — удивился Яким, показывая на Александра. — Александр-то Павлыч… Младенец Христов!.. Добреющая душа… а какой, поди ты, серчливый, да ворчливый… ругатель!

И он присел подле меня на лавку.

В это время вошел Нерокомский, на ходу торопливо оправляя свой туалет и вытираясь длинным полотенцем с красными каймами, которое висело у него на плече.

На дворе и около избы на площади ясно теперь послышались в раскрытую дверь возня, говор толпы, крики, скрип телег и бряцанье ширкунцов и бубенчиков.

Нерокомский сбросил с плеча полотенце, встал перед образами и начал истово, быстро креститься. Яким лениво тоже поднялся с лавки и встал позади его, а за ним поднялись старики и также начали молиться.

Я тоже встал со скамейки и стоял молча. Александр храпел на всю избу.

Нерокомский поклонился в землю и обернулся к нам. Губы его еще шептали молитву, и на глазах стояли слезы.

— Ну! С Богом! — сказал он и быстро начал собираться.

— Кабы не забыть чего-нибудь, — сказал Яким. — Упаси Господи!.. Ироды-то не отдадут ничего.

— Это он называет иродами будущих хозяев сельца Неклудьевки, — сказал мне Нерокомский — Артамона Сергеича, Терентия Михайлыча и всякую жидвору неподобающую — Шмуля и Гиршку.

— Как?! — удивился я. — Разве земля не остается за крестьянами?

В это время Нерокомский завертывал обрывком веревки свой истасканный дорожный сак.

— Ни! Ни! — махнул он рукой. — Все продали, сдали, закабалили… Сожгли корабли… и яко наг, яко благ… яко нищ есмь…

— Как же, — удивился я, — ты не отговорил их?

Он тихо засмеялся своим добродушным горловым смехом.

— А зачем же отговаривать? — прошептал он. — Люди творят благо, а я буду отговаривать! Ни! ни!.. Ни Боже мой!

«Действительно, это какой-то блаженный, юродивый!» — подумал я, глядя на него.

— Не оживет, аще не умрет, — прошептал он многозначительно, наклонясь ко мне. — Помни это! Всегда помни и нас не забывай в своих молитвах.

И он принялся будить и расталкивать Александра.

VIII

В это время впопыхах вбежал урядник.

— А я уж думал, что уехамши, — вскричал он. — Иду и думаю: как же я его превосходительства… приказание… и тут… Индо вся душа взмокла от страху. Ах ты, Господи! — И он снял форменную шапку и отер мокрый лоб грязным платком.

В это время поднялся Александр и дико смотрел на всех заспанными глазами.

— Едем! — говорил Нерокомский. — На, опохмелись! — И он вынул из кармана дубленки косушку и подал ему.

Александр жадно припал к горлышку косушки и залпом, не отнимая ото рта, осушил ее.

— Уф!.. Благодетель!.. Теперь просветлело и голова ничего… Ведь это нянька моя… Вы не знаете, — обратился он ко мне, — он состоит при мне в качестве сердобольной няньки… А это бука, — указал он на урядника, — так и норовит меня слопать… У-у!.. Язычник!.. Не сглотнешь… шалишь!.. Нет, шалишь!.. Никита Семеныч… стена!! Да!!

— А ты собирайся, собирайся скорее. Видишь, все мы ждем одного тебя…

— Ну, поспеете. — И он медленно встал и начал собираться. Нерокомский помогал ему.

— Ну, сказано, все готово… идемте! — сказал он.

— А вот присядем сперва маненько, — сказал Яким, садясь на лавку, и все присели и почти тотчас же поднялись и начали молиться, а затем уже двинулись.

Перед избой на площади дожидались готовые телеги и кибитки. Перед самыми воротами стоял, опершись об их столб, седой старик с большой иконой старого письма, которую он благоговейно держал у своей груди.

— Ну, дедушка, трогай! — сказал ему Нерокомский.

Дедушка медленно перекрестился, и вслед за ним заколыхалась и начала креститься вся толпа. Послышались оханья, стоны, плач, причитанья, детский крик, и дедушка мерными, старческими шагами пошел впереди, за ним двинулись все, заскрипели телеги, зазвенели ширкунцы и бубенчики, сильнее раздались стоны и причитания баб.

Я шел подле Александра и урядника… Нерокомский подходил то к одной, то к другой телеге, суетился, хлопотал и снова возвращался ко мне. В глазах его, на всем лице светилась детская радость.

К нам подошел высокий угрюмый мужичок и снял шапку.

— Петру Степанычу… благополучного пути!..

— Спасибо! Спасибо! Артамон Михеич… Прощайте!.. Лихом не поминайте… Богатейте… владейте чужим добром…