Темный путь. Том второй

— Ну! Это понятно, что вы не верите, — сказал он. — Это естественно. Бейдель принесет вам доказательства, которым вы должны будете поверить. А пока не бросайте вашего дела и будьте справедливы и объективны. Смотрите на дело проще, как оно есть, не задаваясь ни сословными, ни племенными предрассудками… Вам не надо ли денег? — вдруг спросил он. — Скажите, скажите откровенно, без церемонии, может быть, вам нужно на дорогу или на ваше дело… у нас есть особый капитал для этого, именно для этой цели, для дела объединения.

— Нет, мне ничего не надо, — сказал я и невольно покраснел. Мне показалось, что они хотят купить мою помощь.

Он немного помолчал и, вдруг взяв мою руку в свои костлявые руки и прямо смотря в мои глаза его голубыми мигающими глазами, проговорил внушительно:

— Поверьте, что первый враг всякого единения — это неискренность и недоверие.

LXXII

Я помню, в этот вечер я как будто сделался общим центром внимания или это мне так только казалось. Порой мне казалось, что какая-то проклятая гордость, тщеславное самолюбие раздувает мое сердце. Я гнал их и искал случая поговорить с ней. Что я ей мог сказать — я не знал, но меня неодолимо тянуло к ней. Только именно этого мне не удавалось. Постоянно кто-нибудь из еврейчиков или евреек вмешивался и отстранял меня.

Был уже час двенадцатый, когда она сама подошла ко мне и спросила:

— Вы останетесь ужинать?.. Не правда ли?..

Я сказал, что останусь, и не знаю каким образом я очутился за ужином рядом с ней. Я убежден, что это было заранее подстроено. Подле нее, с другой стороны, сел тот юркий жидок, который ввел меня в кабинет Бергенблата. Справа подсел Бейдель.

Напротив, наискосок села Геся и постоянно бросала на меня насмешливые взгляды. По-видимому, ее ревность совершенно успокоилась. Помню, сначала мне было неловко. Мне казалось, что все смотрят на меня и на Лию как-то двусмысленно. Точно жених и невеста, подумал я невольно. И эта мысль, признаюсь, как-то приятно пощекотала мое сердце. Но мало-помалу это первое впечатление исчезло. Я втянулся в разговор этой умной и образованной девушки и забыл все окружающее.

В ней было удивительно много сдержанности, скромности и самообладания и вместе с тем в ней поражала какая-то наивность и искренность. Когда ужин шел уже к концу и все гости порядочно шумели, она, видя, как наши соглядатаи занялись общим разговором, шепотом скороговоркой сказала мне:

— Я должна предупредить вас, чтобы вы были осторожны со мной. Мне велели привлечь вас к нашему кружковому делу… Не высказывайте того, что вы хотите сохранить в тайне.

LXXIII

Я чувствовал, как при этом признании краска бросилась мне в лицо. «Что это?! — думал я. — Она выдает мне своих соотчичей… отца, дядю!.. Она ближе ко мне, чем к ним!!»

Я наклонился к ней и прошептал:

— Я глубоко благодарен вам за ваше признание… Ценю его вполне и постараюсь быть осторожным со всеми.

Она ничего не ответила и с полным прилежанием доедала очень вкусное мороженое.

— Я уверен, — продолжал я, — что вы меня предупредите в случае, если бы что-либо стало угрожать моим планам, которые, полагаю, для вас не составляют тайны… Я не понимаю только, чего от меня «они» добиваются. (Я с особенным чувством выговорил это «они», как будто это слово отделяло ее от «них» и приближало ко мне.) Мне кажется, — прибавил я громко, отстраняясь от нее, — что самое верное средство привязать и расположить к себе человека — это быть с ним совершенно искренним, не притворяться… И я даже думаю, что искренность есть сильное, могучее средство соединения всех людей. Не правда ли?

Я взглянул на Гесю. Она, очевидно, слушала, повернув ухо в нашу сторону. Я взглянул на соседа, но он был совсем увлечен жарким разговором с своим соседом.

Лия пристально посмотрела на меня и прошептала:

— Я думаю, что вы правы.

LXXIV

Я не помню дальнейшего нашего разговора с ней, но этот эпизод из него врезался в моей памяти, и ее признание положило первый и прочный шаг нашему сближению.

После ужина ее снова окружило молодое еврейство. Им, очевидно, было внушено оставить ее во время ужина.

И я рассудил, что лучше оставить ее также в покое и не выдавать нашего сближения. Притом видеть ее, окруженную единоплеменниками, мне было невыносимо. Я чувствовал к ним инстинктивное отвращение. Тихонько, незаметно я спустился вниз, отыскал свой китель и отправился восвояси.

Ночь была душная, светлая. Я шел пешком и почти не заметил, как дошел до дому… Я чувствовал, что сердце мое полно ее образом, что оно начинает как-то радостно и робко сжиматься при воспоминании о ней…