Телепорт

Поддавшись порыву, я прыгнул в терминал D Международного аэропорта Даллас-Форт-Уэрт и улетел в Альбукерке, где целый день изображал туриста – даже на фуникулере поднялся к вершинам гор Сандия. Когда устал и понял, что смогу заснуть, прыгнул домой.

В десять вечера по сигналу будильника я позвонил Милли.

– Чем ты сегодня занимался?

– Разными пустяками, – неуверенно ответил я. – Играл в туриста, играл с компьютерами. – Я улыбнулся самому себе. – Пытался не думать о мамином приезде.

– Нервничаешь?

– Очень! – признался я, шумно выдохнув.

Ожидание было тягостным, совсем как перед папиным возвращением домой, когда я не успевал выполнить его поручение. Вместо радости меня наполнял страх.

– Это вполне логично. У тебя есть все основания нервничать.

– Что? Думаешь, встреча пойдет наперекосяк?

Милли быстро вздохнула:

– Нет, милый. Думаю, все у вас будет хорошо. Просто ты давно не видел маму и не знаешь, чего ждать. После ее ухода с тобой случилось много плохого – твоя неуверенность неудивительна. В такой ситуации кто угодно разнервничается.

– Ясно… А я уже думал, что слишком «гоню».

– Не больше, чем вынуждает ситуация. – На секунду Милли затихла, потом проговорила: – Дэви, порой меня удивляет то, как здорово ты справляешься, с учетом всего, что тебе выпало.

Я сглотнул.

– Милли, ты не представляешь, каково это с моей колокольни. Порой не верится, что я вытерплю. Так больно…

– Дэви, в твоей ситуации большинство людей даже не поняли бы, что им больно. Они отгородились бы стеной бесчувственности, такой толстой, что не различишь ни боли, ни грусти, ни даже счастья. Сильная, неотвратимая боль заставит их спрятаться и от нее, и от других чувств. Прочувствовать боль – единственный способ избавиться от нее, единственный способ исцелиться.

– Хм… Ну, если ты так считаешь… А то кажется, что большинство право. Кажется, что избегать боли – то, что надо.

– Послушай меня, Дэвид Райс! Если пойти по этому пути, то никогда не узнаешь ни любви, ни радости. Тогда случившееся между нами никогда не случилось бы. Ты этого хочешь?

– Нет, только не этого, – поспешно заверил я. – Я очень тебя люблю. От этого тоже порой больно.

– Правильно. Так и должно быть. – Милли судорожно вздохнула. – И мне порой больно. Значит, наша любовь того стоит. Надеюсь, ты тоже так считаешь.

– Да, конечно.

– Приедешь через неделю? – спросила Милли.

– Могу опять в четверг приехать.

– О, у меня тест в пятницу. Мне нужно заниматься. Но ты, если захочешь, сможешь остаться до вторника.

Я самодовольно улыбнулся:

– Хорошо, так и сделаю.

Чуть позже я прыгнул в Стиллуотер и немного посмотрел на окно Милли. Потом метнулся в аэропорт Альбукерке, дождался, когда уши привыкнут к высоте, переместился на парковку у нижней станции фуникулера, снова дождался, когда уши привыкнут к высоте, и прыгнул на смотровую площадку на вершине горы. На этот раз уши заложило аж до боли, но через секунду все прошло.

При спуске нужно найти площадку на полпути к вершине, то есть где-то на высоте 7800 футов.

Сеть улиц и парковок, испещренная яркими точками домов, – Альбукерке простирался у подножия гор и напоминал звездное небо, рухнувшее на землю. Разница во времени с Нью-Йорком – минус два часа. Здесь догорали последние лучи заката, цвет неба на западе менялся с индигового на черный; наверху надо мной было море звезд, внизу – городских огней.

Дул легкий ветерок, от студеного воздуха огоньки вверху и внизу казались недосягаемо далекими и тоже холодными на вид. Прекрасные, они замораживали меня изнутри. Ими не стоит любоваться в одиночку, ведь их множество и яркость подавляет. Глядя на них, я чувствовал себя букашкой.

Я зажал нос, поэтапно спустился с горы и прыгнул домой.

Маму я встретил в аэропорту с розами и с лимузином.

В Ла-Гуардиа у стойки регистрации собралась огромная толпа. В аэропорту было так людно, что за стойку пропускали только пассажиров. Разумеется, меня это не остановило. Мимо поста службы безопасности, мимо металлоискателей и сканеров ручной клади я прыгнул вглубь длинного коридора – в самое дальнее место, которое видел.

Стыковочный рейс из Чикаго опоздал на двадцать минут, и я чуть не умер от волнения. На ум лезли крушения самолетов, сбои техники, пропущенные рейсы. Вот будет номер, если мамы не окажется в том самолете! Я в двадцатый раз понюхал розы. Сперва их запах казался легким, потом навязчивым, потом удушающим. Я понимал: дело не в цветах, а в моем волнении.

«Прекрати нюхать розы!» – велел я себе.

И тем не менее я мерил шагами транзитную зону, периодически нюхая цветы.

Когда самолет наконец прибыл, мама, с портфелем в руках, вышла чуть ли не последней.

Мама изменилась. Не знаю, почему это меня удивило. До ухода от отца у нее были длинные волосы, густые, черные, блестящие. Еще она была полненькой – без конца говорила о диетах, но от десерта не отказывалась. Ее нос добрые люди называли орлиным, а недобрые – крючковатым. Такой нос я через маму унаследовал от деда, поэтому прекрасно знаю, что про него говорят.