Театр ужасов

Пять, шесть, семь… Ровненько… Посмотрим… Ага, пошло… Так, вот тебе ответ на твой вопрос… Ты хотел знать, для чего нужен человек. Вот тебе и ответ. Руки в машинку деньги складывают, а я – думаю! Города изо дня в день вдыхают и выдыхают человеческую пыль. И я – одна из пылинок. Культуры, может, и нет, но я есть, Томилин. Я есть! Это отрицать невозможно. Про меня нельзя сказать: его нет. Или можно? Нет, нельзя. Зачем-то я нужен. И те люди, что стоят у меня за спиной, нетерпеливо ждут, когда я закончу. Они тоже есть и для чего-то нужны. Для чего? Я давно себя помню. Глубоко во тьму вьется ручеек моей сверкающей мысли, осознающей себя. Я давно начал задаваться этими вопросами, Томилин, давно… Ты тоже, наверное, спрашивал себя, когда шел в темноте: тебя почти не видно, но ты есть, было такое, Вася? Конечно, было. И у меня тоже. Сколько мне было, когда я сказал дяде, что хочу узнать, зачем нужен человек, для чего мы здесь? И это были не праздные вопросы, не удивить его я хотел, а понять. Мне было пятнадцать. Кажется, это было вечером, хотелось с ним поговорить… я был взволнован и поделиться своим волнением торопился, и стихи принес, которые он не стал слушать… Где-то между его домом и виадуком я посмотрел на жухлую травку, остановился, потрогал ее и подумал, что так и человеческая жизнь – где-то пробивается, где-то на обочине, где не сдерживает асфальт цивилизации. Нечто высокопарное распирало мою грудь, торжество первой поэтической мысли, пробивающейся сквозь все бытовое. Что-то похожее я читал в какой-то толстой книге. Герой, глядя на мостовую, по которой бежала дождевая вода, думал, что сквозь камень, которым задавлена нежная рыхлая земля, не прорастет трава, и вот так же что-то не прорастет сквозь его, стянутое панцирем сердце. Ни за что не вспомню… Даже не в прошлой жизни… Для меня это имело немаловажное значение в те дни, а теперь – я не помню, где я это прочитал, помню только дождь, булыжники нашего Старого города, которыми я заместил брусчатку русского классика. Я прошел мимо виадука, вдоль гаражей, темными дворами, пришел к бабушке с дедушкой, быстро переговорил с ними и юркнул в комнату дяди; я ждал его с нетерпением, потрясенный теми мыслями о траве и о чем-то космическом. Мне хотелось с ним поделиться, поговорить, услышать, было ли у него такое, чтобы он думал о таком, о чем и не можешь рассказать, о бесконечно великом и ничтожно малом и связности всего со всем… Я любил посидеть в его комнате, любил подойти к его окну и взглянуть на темные, будто поджаренные янтарными фонарями вафельные домики Копли. В штормовые дни в их доме было слышно, как шумит море. Он стоял на краю тьмы и света: окна бабушкиной комнаты, ванной комнаты и кухни смотрели во тьму садов и огородов, гаражей и двора, в котором на цепи жила страшная собака; дядина комната была угловая (как у Достоевского, что он частенько игриво подчеркивал: «Сплавили меня в угловую комнату, как Достоевского, смотрите, придумаю что-нибудь страшное, потом жалеть станете», – и улыбался, давая понять, что шутит), его окно смотрело на застенчивые домики, возле каждого, как свеча, горел тусклый желтоватый фонарь, и на дорогу, освещенную большими яркими фонарями. Ах, сколько раз я потом, когда вернулся из Норвегии, после всех моих мытарств, подходил к этому окну и смотрел на дорогу, вид был расчищен – ветви тополей подпилили, и дорога лежала как на ладони, – я смотрел на нее и вспоминал тот день, тот разговор, который, собственно, не состоялся. Трамвай грохотал, по виадуку катились товарные вагоны, светили буквы мебельной фабрики: STANDARD. Мрачные стены гауптвахты, обтянутые колючей проволокой, тяжелые ворота со звездами отворялись, и выходили наказанные солдаты, на вышке стоял охранник, будто проволочный. Я сам не заметил, когда я стал ходить к нему, а не к бабушке с дедушкой. Наверное, тогда, когда я стал ходить к нему, а не к ним, и кончилось мое детство. Я ходил к ним разными дорогами – по мосту или по дороге, что проходила под виадуком, – но, по какой бы дороге я ни шел, я думал о нем. Он был загадочным. С ним было многое связано – в основном то были мои нелепые надежды. Я возлагал на людей много надежд, я чувствовал: еще немного – и мне приоткроют тайну; мне казалось, они хранили от меня сокровища, знания, мир, тайные ходы, а когда понял, что ничего они от меня не утаивают, разочаровался и возненавидел их. У него было полно чужестранных предметов. Они меня манили. Его тетради с вырезанными из журналов фотографиями рок-групп. Тайком я читал его стихи… писал свои… «Я хочу узнать, для чего нужен человек», – сказал я. До сих пор помню тот порыв… И что он мне ответил? Кажется, ничего. Он был застигнут врасплох, он откуда-то вернулся, весь в своих мыслях, а тут я. Он нерешительно улыбнулся, показал мне новые пластинки, которые взял у кого-то переписать. Да и что он мог сказать? Вот спросит меня малыш, и что я скажу? Лучше писать бездарные стихи, чем носить деньги из одного места в другое. Он уже начал писать свои песенки… Как это здорово! Мы с ним шли из школы, был теплый легкий весенний день, яркий и солнечный, и малыш мне спел «Закрой за мной дверь», тоненьким чувственным голоском… Кто бы знал, сколько во мне пронеслось и перевернулось, пока я шел, держа его за руку, и слушал, как он поет мне эту песню, если б кто знал… «Спасибо тебе», – сказал я ему. В существе, которое только носит деньги в банкомат, нет никакого благородства. В дураке, который стишки пишет, есть трогательная наивность. Блаженный поэт все-таки вызывает меньше презрения, чем поглощенный отвратительной циркуляцией биологический механизм. Хотя перед Древом Жизни и Смерти все равны… В пуховике ты или в дорогом костюме, в вонючем «Робуре» ты въедешь во врата смерти или в кабриолете, разницы нет. Может быть, если я пойму, для чего задуман человек и что – по замыслу Вселенной – человек должен делать, то и себя найду среди людей, среди этих семи с половиной миллиардов. Я потерялся, малыш. Когда же это случилось? Я потерялся. Когда-то у меня было чувство уверенности, мне казалось, что я на своем месте, а потом все чаще и чаще навещала меня грусть, приходило сомнение, и я незаметно утратил то чувство уверенности, и даже не знаю, когда точно это произошло. Я не знаю, где я. Вот стоит человек в пуховике и, потея, бранясь про себя, вносит десятки в банкомат… Это я? Человек, который с жалостью сознает, что его карман пустеет – с каждой купюрой… Ну вот, думает он, был полный карман, а теперь в нем совсем ничего. Аппарат выталкивает деньги. Человек раздражается, складывает снова. От него воняет мясом, курятиной и свининой, дезинфекцией и прочей дрянью. В тепле, наверное, чувствуется… Нет? Никто не чует? Никто не видит синяков на моем теле? Они есть. Туши не даются просто так. Они болтаются. Они лягаются. Мертвые, замороженные, а все как живые. И синяки потом долго болят, настоящие. Куда более настоящие, чем деньги! Деньги быстро тают. Сегодня есть, завтра нет. А синяки неделями не сходят. И проклятый аппарат отрыгивает пятерки, чтоб его!..