Театр ужасов

Лена носит в себе чувство вины, – или коллекцию ошибок, но я могу только гадать. Ее вера мне напоминает ларец: когда его открываешь, то внутри видишь распятого Иисуса, на внутренней стороне крышки, которая служит своеобразным фоном, изображены ее грехи, они полыхают, как сгорающие Содом и Гоморра, они ей спать не дают; каждый раз, когда она открывает ларец своей веры, она видит Иисуса, распятого на фоне ее грехов. Она носит этот ларец повсюду. Куда бы мы ни поехали, она обязательно откроет его. Я видел это. Я всегда знаю, Лена, когда ты мысленно заглядываешь в свой ларчик… Однажды я не выдержал и сказал: так нельзя. Она зарычала на меня и вдруг давай себя казнить… Я не ожидал, что она так сильно может себя ругать, почти матерясь… Ни с того ни с сего! Я подумал: что же с ней происходит? (Хорошо, что мальчика не было дома.) Я замечаю в ее лице опустошение: черты застывают, взгляд стеклянный, она словно далеко, где-то на что-то смотрит в ужасе, каменеет; очнувшись, она злится – ее выводит из себя безысходность и наше бессилие. Я понимаю: нас несет, годы идут, ступенек становится больше. Только кажется, будто количество ступенек в лестничном пролете не меняется. Ерунда, их с каждым годом становится больше. Она казнит себя за прошлое. Она доискивается до той самой ошибки, которая вызывает в ней иссушающее чувство вины.

Но это я предполагаю…

Может быть, она не ищет, а прекрасно знает о той самой ошибке. Может быть, она для себя давно решила, что именно стало причиной; может быть, тем стеклянным взглядом она созерцает какой-то важный эпизод в своем прошлом, когда она могла что-то сделать и изменить все так, чтобы случилась другая жизнь, в которой рядом с ней был бы не жалкий писателишка, а кто-то другой, достойный… Тут очень много всяких «может быть», ничего достоверно сказать невозможно.

Очень многое в жизни Леночки – в настоящем и прошлом – остается для меня тайной, кое-что она могла бы открыть мне, а кое-что, конечно, не могла бы и не хотела. Естественно, я никогда не настаивал, я не пытался узнать или выспросить, и не стану; я, как персонаж в рассказе про пляшущих человечков, ей оставил решать самой, что открыть, а что оставить тайной. Между нами всегда была стена – часть конструкции, которую мы могли не замечать, но она в определенный момент вдруг появлялась. Лена могла уходить в это строение и становиться для меня абсолютно недоступной, до обиды глухой к моим словам, безразличной ко мне и тому, что для меня составляет смысл бытия, моя философия (или моя личная парадигма, сотканная из мною тщательно подобранных метафор, примиряющих меня с мировым хаосом), которую я выстраиваю уже многие годы. Философия, которая подпитывает меня, удерживает, что-то помогает мне понять (ведь я всю жизнь ищу объяснение этому бардаку под названием жизнь – зачем жить, для чего нужен человек, куда все это идет? собственно, вся моя писанина – это хождение вокруг да около одних и тех же вопросов, для того и пишу). Для Леночки мои поиски – пустой звук, она их не видит, потому что увидеть это невозможно, она и не услышит, стоит мне начать говорить, как она отмахивается от моих слов, как от плывущей в воздухе паутины, потому что моя философия (это слово она произносит с пренебрежением и раздражением) по сравнению с ее четкими представлениями о мире, основательными конструкциями и инструкциями, по которым она никогда в нем не теряется, – моя так называемая философия для нее ничто, пустая трата времени и умственных сил, Лена считает мои умствования вредными.