Театр ужасов

Я люблю спрятаться под землей, побродить с фонариком в темноте. Манекены располагают к прогулке. Кустарь утверждает, что создает не просто камеры страха, его сцены тщательно продуманы, они отсылают к образчикам классики. Это интимное письмо, в котором он рассказывает важные истории из своей жизни. Я доверяю ему и пытаюсь вести с ним безмолвный диалог, читать, так сказать, между строк. Гуляю, разглядываю подземных постояльцев, пытаюсь их расшифровывать. Он сказал, что некоторые из фигур – его друзья, давно ушедшие, одна из старух, должно быть, мать, но я могу ошибаться, я гадаю, он меня заинтриговал. Устав бродить по лабиринту, я зажигаю свечи, сажусь, курю. Куклы мрачно поблескивают стеклянными глазами, становясь чуть более живыми… достаточно живыми для того, чтобы завязать с ними клоунскую беседу. И я поддаюсь соблазну, что-нибудь говорю им, жалуюсь на рецензентов, браню редакторов, проклинаю политиков… разыгрывая безобразный спектакль, я увлекаюсь, впадаю в дурное состояние, и вот мне уже подземные монстры сочувствуют, я дохожу до болезненных припадков. Сквозь дурные слезы ряженые куклы предстают совершенно натуральными и другими. Вон тот, ехидный, скрючившийся в плаще и шляпе, не Фредди Крюгер, а – Достоевский. Чертенок с миндалевидными глазами и заостренными ушами – Кафка. Из сундука тянет костяшки горбатый Гоголь. Графиня с веером – Анна Ахматова. Я беседовал с ними, пока кто-нибудь не приходил. Меня не сразу замечали, увлеченно решая, что нужно переставить, они проходили мимо. Кустарь, конечно, меня замечал, но ничего не говорил своим спутникам, притворяясь, будто меня нет. И когда я делал движение, они вздрагивали. Все, кроме мастера. Он ехидно улыбался, показывая тайком большой палец, смеялся над остальными, а те громко материли меня. Но такое случалось редко. Чаще я сидел и сидел, медленно застывая, и думал: вот и я теперь кукла; образую пару с тем колдуном в капюшоне; нет, я заодно с алхимиком – по душе мне его мутные смеси в колбах, позаимствую у него щипцы, выдеру глаз из той прогнившей черепушки… Но не мог сдвинуться. Я был заворожен неподвижностью подземного мира. Я думал: это конец; ничто никогда не сдвинется; вот оно – безвременье; замер не только я, но и те, наверху, тоже; и никто не приведет нас в движение; никто не вспомнит о нас, не поймет наших посланий и устремлений, никто не разгадает, что заставляло нас так жить, давить друг друга, стрелять и прятаться, никто не расшифрует наши картины, не запустит пружину наших мелодий…

Охота в Лабиринте стоила особенно дорого, потому нам за ходку давали пятьдесят евро: за то, что спустился в этот смрад и мрак, я получал пятьдесят, а дальше почасовая. Дылд не брали – потолки низкие. Я ростом не велик, не широк в плечах, мы ходили вдвоем с Кустарем и трусоватым коротышкой. Кустарь ковылял вперед, я за ним, Коротышка за мной, Эркки оставался в хвосте, прятался, следил за порядком и регулировал свет. Теперь все это пошло на убыль, аттракционы переживают закатные деньки.

Я раньше знал Лабиринт наизусть: где кто стоит, какая кукла когда пошевелится. Мы их тоже боялись, во мраке все обретает свою собственную значимость. Попривык потихоньку. Изо дня в день спускаясь в темень, приучаешься чувствовать копчиком. Я наловчился ускользать от охотников, водить их за собой и обходить ловушки. Я знал, где можно дать себя убить так, чтоб удобней упасть, на сундук или чемодан, на ящик с песком или на перевернутую бочку; заранее стелил себе ватник или мешки. Охотник преследовал меня, палил мимо, я выворачивался, убегал до поры, пока не входил в мертвый тупик; довольный, он верил, что подловил меня, не понимая, что я сам подставляюсь. Шлепок в лицо, мои стекла заливает краской, я падаю… но не в воду, не на кучу битого хлама, не на каменный пол, я не заваливаюсь на манекен, не обрушиваю столешницу с черепами, свечками, бутылками и колодой карт, я знаю, куда и как упасть. Петляя, я приводил стрелка к ловушке, прятался в ящик с песком, а на стрелка выскакивал лохматый, на большую мочалку похожий хохотун, охотник палил в куклу, а я смеялся. Я завлекал их на старуху с косой, она из шкафа противно вываливалась, дверца хлопала, я закрывался в гробу и лежал, прислушиваясь к шагам и лязгу старушечьих костей; выстрел, проклятия, недоумение – куда он делся? Да, было весело. Лабиринт был для меня не сложнее супермаркета, я мог по нему передвигаться с закрытыми глазами. Недолго длилась моя лафа, что-то около трех месяцев. Споткнулся раз, оступился другой – и распухло колено, старая травма, ходил к хирургу, две недели сиднем сидел, с палочкой два месяца хромал. Нет, эти игры не для меня, сказал я себе и попросился в Инструментальную: денег мало платят, но я же здесь не за этим.

Вампир из порохового погреба