Театр ужасов

Кустарь скрывает свое подлинное имя: «К тому, чем я занимаюсь, мое имя никакого отношения не имеет. То, как я жил последние десять-пятнадцать лет, лучше даже не вспоминать. Это не я жил, это мое имя. Оно так и стерлось помаленьку. Я медленно терял себя, растворялся, тлел. И вот когда я окончательно распался и сгнил, буквально слившись с навозом тут, на ферме, я избавился от моего имени, я перестал быть тем, кем я был, и, что называется, восстал из праха. Поэтому я считаю, что имя мешает человеку. Каждый, кто надеется что-то сделать толковое, должен однажды сбросить с себя имя, эту мерзкую оболочку, чтобы восстать. Это уже не я прежний. Имя не имеет к тому, что я делаю и собираюсь сделать, никакого отношения. Чего доброго, мои родственники прознают обо мне и захотят к большому делу примазаться. А они все меня предали!»

Кустарь мог бы жить где угодно – в Москве или Мурманске, в Петербурге или Екатеринбурге, – но он появился у нас, и мы его любим и бережем, даже Хозяйка к нему относится с нежностью и распоряжается, чтобы материалами Кустаря снабжали по первому требованию (о материалах можно было бы написать не одну страницу: кое-что возят из Польши, кое-что идет совершенно непонятно откуда, может быть, из России, а может быть, это краденые материалы, – но мы не станем спекулировать).

На странную фабрику со всех концов света съезжаются люди. Сначала Театр приобрел популярность у молодежи – готы и искатели приключений (любители заброшенных мест и экстремального туризма) ехали, конечно, не толпами, а небольшими группками или по одному, по двое, по трое – приезжали и шатались, глазели. Время шло, молва расходилась, кругами, кругами, собирала людей, вскоре стало приезжать так много, что для них затеяли гостиницу, починили кемпинги, на полянке летом всегда стоят палатки, по лесу бродят фигурки, возле дома мастера тоже прохаживаются.

Заметив растущую популярность Театра, Кустарь охладел к своему детищу. Он объяснял это возрастом: в здании нет лифта, подниматься наверх с инструментами и материалом трудно. Поэтому он сосредоточился на канализации возле казематов, где устроил Лабиринт страха (как его называют в наших рекламных проспектах, мы же его называем просто Лабиринт; я решил, что он ушел под землю от чужих глаз подальше).

Колченогий, но упрямый, Кустарь набил подземные коридоры железными уродами и деревянными покойниками. Лабиринт идеально подходит для его работ: скульптуры вливаются в стены, стоят прикованные или свисают с потолка. Ему больше не надо прибегать к уловкам, чтобы придумывать штифты и опоры. Здесь нужны другие формы, более прочные; полимеры, гипс, глина не годятся. Он взялся за дерево и металл; он ездит в кузню, работает с плотниками и строителями, выдолбил ниши для мумий, отлил и повесил на стены оловянные маски – они холодно блестят, глаза тлеют красноватыми угольками. На трубах болтаются части тел. Отовсюду протягивают покойники свои руки. Кустарь даже паутину как-то ухитрился соткать. От себя я только плакаты и афиши принес. Я нашел их в большом количестве, приклеили на стены, кое-что распечатали из Интернета, вымазали и помяли, чтоб они натуральней выглядели, будто давно тут висят, сто лет… Небольшой электродвигатель приводит в действие хитрую систему с цепным приводом, который заставляет деревянных болванов двигаться. Датчики на движение не всегда работают, но если срабатывают, то по приближении к покойникам загораются лампочки, встроенные в их черепушки, включается музыка, стоны, крики.