Театр ужасов

Кустарь – мой герой. Никто его не просил что-либо делать. Прибившись к Альвине, он, как большинство сквоттеров, работал на ферме (занимался удобрениями). Однажды он не вышел на смену, целый день его искали, не нашли. На фабрике искать не думали – туда бомжи ходили справлять нужду. Когда стемнело, в ее всегда черных мертвых окнах заметили призрачный блуждающий свет. Пошли посмотреть и нашли его. Он метался с фонариком по залам и всюду, куда бы ни упал свет, видел многофигурные композиции. С одержимостью Фердинанда Шеваля[15], который сорок лет строил свой замок, Кустарь превращал руины текстильной фабрики в нечто невиданное. Это приключилось с ним неслучайно: много лет Кустарь был последователем Бекшиньского, он писал апокалиптические картины, делал жуткие костюмы к своим эсхатологическим пьесам, нарядив своих знакомых в разорванные одежды, он их фотографировал в покинутых фабричных и заводских зданиях, ездил в заброшенные города. Он долго не раскрывал тайны – что его подтолкнуло на создание Театра. Говорил, что никакого театра не замышлял, просто начал собирать кое-что, одно за другим, а за тем третье… Но позже признался, что в старом журнале наткнулся на статью о посмертных викторианских фотографиях, среди которых одна – с двумя близнецами – поразила его до глубины души. На той фотографии оба младенца, и живой, и мертвый, лежали в одинаковых колыбельках, покойный был обложен цветами, на груди его были катехизис и распятие, выглядел он спящим, умиротворенным, тогда как живой мальчик казался несчастным. «Смотри, – говорил мне Кустарь, показывая вырезку, – живой-то малыш такой бедненький, ему совсем не хочется жить. Да, жизнь – это страдание».

Теперь есть Театр ужасов, продают билеты, вход стоит десять евро, Кустарь получает треть от продаж и налогов, разумеется, не платит (тут никто не платит налогов – благодать!). На первом этаже стол длиной в пятнадцать метров, за которым сидят тринадцать прекрасно отшлифованных гипсовых скелетов в натуральную величину. В промасленных кафтанах и робах скелеты забивают козла, пьют водку, чай в стаканах с подстаканниками, с рафинадом вприкуску, читают советские газеты, смотрят телевизор с рогатой антенной, выступают на собрании, отпевают воскового покойника, который в гробу лежит на самом столе, – над этим заседанием несколько плакатов, сообщающих о победах коммунизма и бессмертии дела Ленина. На втором этаже скульптуры похуже, они не так зачищены, плоть с мертвецов не сошла целиком, кое-где провисает, сквозь рваную одежду проглядывают мышцы и трупные черви; для создания иллюзии плоти и связок Кустарь использовал нейлоновые чулки, шерсть, ткани, которые он заливал шпатлевкой, воском, парафином, красками. Не обошлось и без подлинных костей животных, которых у нас на ферме полным-полно. Кости покойников не блестят, местами проглядывает металлический каркас, который художник не удосужился скрыть гипсом, краской, эпоксидной смолой, йесмонитом и биосмолами, с которыми он экспериментирует в своей мастерской, делая замесы в тазиках, ведерках и горшках. Очевидность металла и клочки фольги, торчащей изнутри, я не считаю небрежностью; художник нам подсказывает, что некоторые его создания имеют почти индустриальное происхождение, они отлиты в печах, закалены в кузнях, а другие набиты синтепоном, серебряной бумагой, папье-маше. Черепа смотрят безразличными стеклянными глазами, покойники одеты в одинаковые шинели и буденовки, гимнастерки с портупеями, некоторые только в портупеях, с ремнями, в сапогах, – все они задействованы в различных эротических сценах, они совокупляются, не имея детородных органов, – настоящая адская пытка для тех, кто был одержим бесом похоти. Все залы расписаны жуткими фресками. Выступающие из стен фигуры производят жуткое впечатление людей, завязших в гипсе, они похожи на мух, которых некая сила отрывает от липкой бумаги. Где-то больше плакатов двадцатых-тридцатых годов, где-то стеллажи и мезонины с миллиардом безделушек и вещиц из быта советского времени, ряды полок и стенды, стенды, стенды…