Танцующий на воде

Отец встал, приблизился к нише, сел на кровать. Вытянул руку и больно стиснул мне плечо. Я покосился вниз, на себя самого; я был одет в длинную ночную сорочку – одну из тех, в которые сам столько раз облачал Мэйнарда. Я поднял взгляд на отца. Его черты искажались по мере того, как подступало осознание. Секунду длился безмолвный диалог, какой может иметь место лишь между родителем и ребенком, вне зависимости от того, сколь чудовищны были обстоятельства зачатия. По истечении секунды отец прищурился. Масштабы горя не укладывались у него в голове. Как такое случилось? Были Уокеры – да все вышли; славный род свелся не к нулю даже – к рабу. Отец еще некоторое время отрицал реальность, но вот сдался, запустил пальцы себе в шевелюру, зарыдал и, как слепой, натыкаясь на мебель, побрел прочь из комнаты.

Я поднялся, доплелся до окна. День был прозрачный, я видел каждую деталь пейзажа до самых гор, которые расплывались в синеватой ноябрьской дымке. Вдруг дверь отворилась. Вошел отец, сопровождаемый Роско – постаревшим, серьезным, исполненным скорбной торжественности. И я вспомнил: прежде чем этот самый Роско явился, чтобы забрать меня в Муравейник, Улица восхищалась моими импровизациями, Улица мне аплодировала. Роско положил на комод невольничьи рубаху и штаны, увязал постельное белье в узел и удалился. Отец снова сел на подставочку для ног.

– Мы всю реку обшарили… только там такое течение… – Отцовский голос дрогнул, подбородок затрясся.

– Как представлю, что мальчик мой на дне… А оно, видение, меня преследует, Хайрам. Не отвязаться от него. Слышишь ты: вода стылая, темная, а дно жесткое, трава там растет гадкая, склизкая… и Мэй теперь с травой этой, с дном, с водой повенчан… Прости, Хай-рам, что заставляю тебя вспомнить. Только… кому еще я про это расскажу? Некому рассказать, Хай, только ты поймешь. В Мэйнарде я жену свою видел. Он один у нас с нею был, единственный. Бывало, радуется он, глаза сияют, а я думаю: совсем как у покойницы моей. Или говоришь ему что-нибудь, а он слушает-слушает, да и перебьет – это тоже от матери у него. И жалостливость, и рассеянность – все крошечки собрал.

По отцовским щекам текли слезы. Всхлипнув, он подытожил:

– Мэя больше нет, и жена моя с ним будто во второй раз умерла.

Вернулся Роско, принес полотенце и два тазика – один с водой, другой, большего размера, пустой.

– Так-то, сын, – снова заговорил отец. – Одевайся, приводи себя в порядок. Мэйнарда не вернуть, но память о нем не умрет, даром что тело пока не найдено. Ты ведь знаешь, не можешь не знать: Мэйнард тебя любил. Я уверен, он жизнь за тебя отдал. Собой пожертвовал, чтоб ты из воды выбрался.

Отец ушел, я начал умываться. «Мэйнард тебя любил» – отцовские слова стучали в висках, вызывали дрожь пальцев. Чтобы Мэйнард жизнью пожертвовал ради кого бы то ни было, а тем более ради меня? Немыслимо. Впрочем, скоро я догадался. Что и оставалось отцу, если не цепляться за бредовость своего же утверждения!

Мэйнард – плоть от его плоти, кровь от крови; Мэйнард – память о жене и оригинал великолепного портрета в ряду не менее великолепных портретов. Он продолжатель рода Уокеров. Его мнимое величие ничуть не противоречит отцовскому наказу: береги, мол, Хайрам, своего ветреного, беспутного брата. Спускаясь в Муравейник, я думал: такое выдать, в такое поверить со всей искренностью мог только виргинец. Ибо Виргиния – особое место. Только здесь незазорно обречь кандалам целую расу; только здесь представители этой расы, знающие кузнечное дело и владеющие резцом по мрамору, все-таки считаются скотами. И только здесь белый сегодня распинается перед цветным, клянясь в вечной благодарности, а завтра этого цветного продает. Какими только проклятиями болвану отцу не разражался мой мозг, пока ноги несли меня по тайной лестнице! Какие только кары небесные не призывал я на Виргинию – край лицемеров, что рядят свои грехи в шелк, ведут их в котильоне, не желая признать простую истину: грех порождается праздным разумом! Как хотелось мне разворотить Муравейник, явить всем, у кого еще жива совесть, обратную сторону белой благопристойности, сей Град-под-Холмом, от коего зависит слишком многое, чтобы истинное имя его можно было произнести вслух.

* * *

Фина шепталась с Софией в полумраке подземного коридора, возле своей каморки. Меня она встретила пристальным взглядом. Я неловко улыбнулся. Фина шагнула ко мне, прижала ладонь к моей щеке, на миг опустила веки. Уже в следующее мгновение она ощупывала меня глазами – без улыбки, сосредоточенно, готовая обнаружить нехватку ступни, кисти, пальца, уха – и наконец изрекла:

– Гм. Не скажешь по тебе, что ты в реке тонул.

Не из таких она была, которые квохчут да умиляются, – женщина, заменившая мне мать. По мнению Улицы, всякий, кого Фина не бранила и не гнала помелом, мог надеяться, что как минимум симпатичен ей. Я тоже не ласкался к Фине, не докучал словесными изъявлениями сыновней любви. Она другого и не ждала. Мы с ней давно выработали особый язык, мы умели молча донести друг до друга, сколь крепка наша связь.