Танго с ветром

— Любой из нас мог быть кем угодно, — неожиданно звонко, с металлом в голосе начинает говорить Наталья. — Просто мы не знаем этого. Есть данность, и есть обстоятельства. А справедливости нет. Мы все живем за себя. И все мы плевать хотели на справедливость. Мы защищаемся. Только и всего. Убивать не из выгоды, а из страсти может только глубоко больной человека. Человек с пропастью внутри. Но это точно не Игорян. Внутри Игоряна нет пропасти. Внутри него крепкая дубовая доска. Да. Он довел жену до алкоголизма, но она могла этого не делать. Могла. Она сама стала жертвой. Жертва всегда сама решает, быть ей жертвой или не быть. Мы все кого-то убили тем, что мы просто есть. Вы можете осуждать меня, но я рада, что мой муж сдох. Потому что моя жизнь была адом. Пока этот урод бухал с алкашами, я боялась, что кто-нибудь из них изнасилует мою дочь, если я не вернусь с работы вовремя. А сколько раз он воровал мои деньги? А сколько раз в его комнате происходили оргии по ночам? Я могла убить его тысячу раз, и моя совесть была бы чиста. И теперь мне не стыдно сказать: я рада, что он умер. Теперь, когда вся моя жизнь прошла, я, наконец, могу пожить спокойно! И мне плевать, что ты, Соня, об этом думаешь. Мы все всё знаем, но молчим, потому что нам как-то надо с этим жить. У нас внутри и Каин, и Авель. У тебя тоже.

Соня неожиданно начинает чувствовать уважение к Наталье. Рита молчит.

— Вы правы, Наталья. Я облажалась. Мне стыдно. Простите.

Наталья неспешно выбирает сливу.

— Слава богу, Игоряну глубоко наплевать уже на все. Я не хочу его оправдывать. Я хочу сказать, что Авель виноват в грехе Каина тем, что потакал ему. Иногда Авель больше виноват, чем Каин.

После минутной паузы Соня говорит:

— Не ожидала от вас. Правда. Если бы это был американский фильм, то зазвучали бы аплодисменты.

— А я не против, — неожиданно усмехается Наталья. — Похлопайте мне.

Соня и Рита хлопают в ладоши и смеются.

— Спасибо, достаточно, — обрывает их Наталья. — Игорян вернулся.

Рита и Соня оглядываются на калитку.

— Что с ним? Нос, что ли, разбит?

Игорян подходит ближе к столу. Его светлая рубашка в крови.

— Привет, — говорит он. — Выходил с катера и упал. Вот. Разбил нос. Отстирается?

Наталья поднимается из-за стола, так и не выбрав очередную сливу.

— Снимай рубашку, пень старый.

Игорян расстегивает пуговицы и сдергивает рубашку на ходу. Наталья берет ее и идет к умывальнику.

— Надо застирать, пока свежее.

— Да вот, сам даже не знаю, как так? Споткнулся — и прямо о кнехту лицом.

Наталья рассматривает нос Игоряна.

— Точно перелома нет? Надо в больницу.

— Да к черту больницы! И так уж доживу, — он умывается, садится на стул и запрокидывает голову. — Хватит мне и такого носа. Че тут осталось-то?

Годы, опыт, понятое и оставшееся — вот что сближает людей, а совсем не взгляды на жизнь.

— Возраст добавляет легкомыслия, — усмехается Соня и спрашивает Риту: — Ну что, уехала Сисяра?

— Нет пока, — немного нервно говорит Рита. — Завтра должна. Подруга пишет, что она пытается теперь остаться. Но ее уволят, если она не поедет.

— Да уж. Да не парься. Уедет, — говорит Соня, чувствуя, что врет.

И они продолжают искать счастье в сливах.

Глава 40 В аду с Адой

Соня держит на руках кошку. Волосы девушки замерли, поднятые порывом ветра, все линии сложились в эту секунду в нечто музыкальное, нечто похожее на стихи. Рифмы жестов совпали с рифами облачных черт на небе, с наклоном дерева вдали. Тревожное счастье бытия блестит в глазах Сони.

Нет. С Джонни не случилось того, что случается со многими людьми, от которых мир когда-то отказался, но не убил. Джонни не стал придирчив к контурам. Он не склонен ни к излишнему эстетизму, ни к чопорности, нет у него особой любви к контурам и четкости линий. Нет у Джонни и неряшливости, к которой склонны иногда люди, скрывшиеся от мира в башне.

Все не так. С тех пор, как Джонни нашел свой пулемет, свой «Шмайсер», «Дегтярев», «Калашников», «Томи Ган», он стал вполне нормальным на вид. Как все. Только он сам знал, какая пропасть разверзлась у него внутри.

Ада не обманула его. Ночь с ней стала лекарством. Прирученный демон Джонни — цепной цербер, алчное исчадие внутренней пропасти — был надежно спрятан в темноте камеры Canon. С тех пор, как это случилось, Джонни успокоился.

Теперь, отпуская демона на охоту, он освобождается от его зловонного запаха, накатывающего приступами темноты. Почему-то именно Canon. Именно Canon. Без всяких объяснений.

На экране компьютера фотка Сони. Джонни сидит на стуле и смотрит на нее, не отрывая глаз. Соня держит на руках кошку. Колонки за спиной Джонни толкают воздух в комнате, и удары воздуха отзываются в среднем ухе ударами молоточка по наковальне. Сигналы идут в мозг, и мозг опирается на эти ритмы, как на несущую частоту. Собственно, любые мысли — это всего лишь гиперволны. Жизнь предлагает нам шум. Но шум — это, по сути, тишина. Так же, как бесконечность, по сути — ноль. Чтобы обозначить существование, нужно выбрать из шума мелодию, придать аморфной глине шума форму.