Танго с ветром

Говорят, что жизнь — это способ существования белка. Возможно, но главное не это. Все живое планирует и производит события. Даже бактерии. Они хотят есть и размножаться, они производят события — рождение и смерть.

Несомненно, мироздание — это всего лишь гигантский мозг, а звезды — это генераторы идей, они управляют планетами, а уже планеты генерируют судьбы живых для того, чтобы живые могли создавать события. Проектировать и создавать. Так мир отражается сам в себе, так боги спускаются на землю.

Событие завершено. Малышка увозит в себе яйцо новой судьбы, оплодотворенное страстями Джонни.

Джонни смотрит на уходящий поезд и чувствует, как сдвигается слой пространства. Поворачивается карусель мира, и скоро откроется другая картинка. И обрывки золотых ниток падают на платформу. Никто не видит их, кроме Джонни. Никто-никто.

Соня. Могла бы увидеть Соня.

Наверно, поэтому Джонни вспоминает о ней. Грустной гиацинтовой нотой звучит имя Сони внутри у Джонни.

В вокзальном буфете он выпивает шот коньяка для бодрости и уходит жить дальше.

Глава 39 Крик ласки

Ветер трогает осторожно кроны. Рокот моря вдали. Шепчет кто-то невидимый, шепчет, в траве прячась, смотрит оттуда на людей. Кто-то огромный, невидимый. Сама ли ночь? Дух ли земли? Или дух крови — сколько тут в степях и горах пролито ее было. Не она ли кричит по ночам? Не она ли восстает, во тьме обретая плоть? Не оттого ли тьма кажется мохнатой, точно спина черной кошки?

Земля, пропитанная кровью, зла. Ночью, когда воздух неподвижен, и Солнце не выжигает ультрафиолетом дыхание ада, демоны восстают из небытия, темные комки страха носит ветром, точно перекати-поле по степи. Не от того ли так тоскливы крики ночных охотников — ласок?

Соня и Рита сидят за столом под желтой лампой летней столовой Петровны. Они едят сливы. Сливы крупные, сочные. Все руки в соке. Соня и Рита кидают косточки в тарелку. Шорох ветра прокатывается по листве.

— Мы выбираем счастье, как сливу, — говорит Соня. — Пока ты не съешь ее, не узнаешь, какая там внутри косточка. Мы делаем первый шаг и выбираем последний.

— Наверно, — подумав, соглашается Рита. — А куда вы ездили с Джонни?

— На Херсонес. Бродили среди руин. Я боюсь его. Он странный. Иногда мне кажется, что он живет у меня в голове. Я подсмотрела за ним, когда он поцеловал меня. У него было очень страшное лицо. Как будто другой человек. Как будто даже и не человек.

Подходит Наталья.

— Добрый вечер.

Наталья усаживается за стол с вызовом, как человек, который каждую секунду доказывает миру и самому себе, что имеет право на этот кусок мира.

— Добрый вечер.

— Привет.

— Что у нас тут? — говорит Наталья и заглядывает в кастрюльки, оставленные Петровной. Старик в комнате смотрит телевизор.

Соня смотрит на Наталью и думает, что вот Наталья откровенно рада смерти мужа. И вообще она кошмарная. Но Соня продолжает сохранять учтивость. Хорошо ли это?

Подходит Петровна, собирает использованную посуду.

— Кушайте-кушайте, — говорит она. — В Москве там у вас один пластик. А тут еще осталась настоящая пища.

— Спасибо, Петровна, — ласково говорит Рита.

— Спасибо, — Соня тянется за помидором, но вдруг в тишине ночи раздается жуткий крик.

Рита вздрагивает. Соня замирает на секунду.

— Что это?

— Ласка, — спокойно говорит Петровна. — На мышей вышла охотиться.

— Беспощадная мышиная смерть — ласка, — говорит Наталья. — Никого не боится и хорошо приручается. Прирученная ласка — жуткая ревнивица, она не согласится на разлуку.

— А мыши не умеют так любить, — задумчиво произносит Соня.

— Мышь любит зерно. На другую любовь ей наплевать, — не без цинизма замечает Наталья.

— Да, они такие. Некоторые вместо ласок кошек держат, — говорит Петровна. — Это правда. Ласка — смерть мышам. Ну, кушайте тут.

Петровна уплывает в темноту. И Соня думает, что мы ведь все уплываем в темноту. И по Петровне видно, что ее часть уже принадлежит темноте. Земле. Той земле, которая выдыхает в темноту демонов. Вечный спор неба и земли. Небо пробуждает из земли жизнь, вспенивает ее страстью, голодом, желаниями, но эти страсти и желания утоляются смертью. Смерть утоляет жажду жизни жить. И жизнь снова становится землей, чтобы снова быть разбуженной небом.

Рита в задумчивости ест сливу.

Тишина неприятно давит, слишком откровенная тишина.

— А где Игорян-то наш? — спрашивает Рита у Натальи.

— Поехал культурно просвещаться на какой-то спектакль в местный театр. Интеллектуал.

Некоторое время слышен только стук косточек.

— Интересно. А мог бы Игорян быть маньяком?