Там, за передним краем

Николай поднялся, сломал у сосенки сухой сучок, перегнул его пополам и отбросил в сторону. На скулах у него ходили желваки.

— Согласилась, — сказал он. — Только засмеялась и, кокетливо взглянув на меня, добавила: «Если вернешься Героем».

— Да она что, чокнутая? — удивленно воскликнул Вадим. — У тебя и так вся грудь в наградах. Какого же ей еще рожна надо! Сюда бы ее, хоть на денек. Узнала бы, чего стоит каждая медаль.

Николаев поморщился:

— Ты подожди, Вадим, не горячись. Может, она пошутила?

— Ничего себе шуточка! — ухмыльнулся Лавров. — Знает, куда метит. — Глянул на Николаева, и сердце сжалось: глаза у того были полны неизбывной тоски, неразделенной боли… И это у разведчика, бесстрашием которого восхищалась вся дивизия!

— Не знаю, Вадим, — сдавленным голосом произнес Николаев, — что со мной происходит. Перед глазами все время ее улыбка, солнечный зайчик в волосах. В душе поднялось такое, чего никогда не было. Парящим в воздухе себя чувствую. Очевидно, о таком вот состоянии говорят, что у человека крылья растут.

— Разведчику за матушку-землю надо держаться, — спокойно отреагировал Лавров, — а не парить в воздухе. А о словах ее забудь. Цену себе набивает. Сама, наверное, рада без ума, что такой парень внимание на нее обратил. Да с твоей внешностью, с твоими наградами…

Ничего не сказал на это Николай. Может, не слышал, может, не хотел отвечать. Носком сапога чертил на земле какие-то бессмысленные фигуры. Потом промолвил:

— Говорила мать, будто приезжал к Алле какой-то лейтенант, летчик. Может, потому и самолетики все время чертит…

— Так чего же она тогда мозги тебе пудрит, целовать разрешила?

— Не знаю, ничего не знаю. Люблю я ее, вот и все.

— Тут хорошо подумать надо. И не один раз. Главное — не торопить события. Лучший лекарь и советчик в таких случаях — время. Бабушка моя не зря любила повторять: перемелется — мука будет. У нее есть твой адрес? Есть. Подождем, что напишет.

— Она?! Первая?!

— Если в шутку сказала, напишет, извинится. А если всерьез, то и письма ее не надо. — Вадим взглянул на посеревшее лицо Николая, отвернулся. Пусть сам думает и решает. В любви каждый себе капитан, каждый ведет корабль собственным курсом. И тут не всякий совет может оказаться кстати. А что же будет с Надей Чуриновой, если она узнает все? Повернулся к Николаеву. — Слушай, Коля, ты заглянул бы сегодня к девчатам, поздравил с наградами. Они будут рады, особенно одна из них.

В стороне послышались торопливые шаги. Из-за кустов выскочил Ушаков, обрадовался:

— Вот вы где! Наконец-то нашел. Товарищ старший сержант, вас начальник штаба вызывает, срочно.

— Все, Вадим, я побежал. Вечером встретимся. — Улыбнулся, толкнул в плечо. — Ты сам-то нос не вешай, помни: перемелется — мука будет.

Ушли. Вадим снова присел на поваленное дерево. У него никак не укладывалось в голове: неужели девушка всерьез может сказать полюбившему ее парню: «Станешь Героем — буду твоей». Разве могла бы произнести такие слова Ира?.. Где она теперь? Давно бы и письму пора быть, но его все нет и нет.

Тихо шептались сосновые ветви. Вдруг неподалеку рванул снаряд. Шальной, наверное. Испуганно прошмыгнула мышь-полевка. Успел заметить: светло-коричневая, с темной полосной вдоль спинки. Со стороны переднего края доносились перестук пулеметов, уханье мин и снарядов. Сталь и тротил продолжали рвать землю, человеческие тела. Война… «Если бы я был художником, — думал Вадим, — то нарисовал бы войну так: черные, холодные бревна пожарища, закопченные печные трубы, измочаленный, с посеченными верхушками обгорелый лес и на фоне всего этого — мальчишка лет пяти-шести, без руки, на костыле…» Видел однажды такого. Со сверстниками своими гонял он самодельный мяч. Падал, смеялся… А у Вадима сердце готово было разорваться, когда глядел на этого тощего малыша с пустым рукавом и деревяшкой вместо ноги. «За что искалечили его? Кому он успел сделать плохо? Сейчас он беззаботен, потому что не понимает своей трагедии, случившегося, лишь огорчается, если не успевает первым к мячу. А когда вырастет? Какая жизнь уготована ему?.. Вот он, фашизм. Еще не в одном поколении будут слышны его чудовищные отголоски».

«Примите поздравления…»

Лавров глянул на часы. У девчат сегодня баня. Надо подменить дневальную, пусть вместе все сходят. Около штабной землянки встретил Гришу Девяткина, почтальона. Темный, как цыган, с неизменной улыбкой на лице и веселыми прибаутками, он был всеобщим любимцем. Завидев Лаврова, Гриша сделал реверанс:

— Начальнику гарема наше особое почтение.

— Девяткин, не паясничай, — остановил его Вадим, — доставай письма.

— Понял, товарищ… — Гриша взглянул на погоны Лаврова, приложил ладонь к пилотке. — Поздравляю, товарищ сержант. Ради такого события вручу персональное. — Достал из сумки пачку писем, начал быстро перебирать их. — Для «стеклышек» четыре и тебе одно. С Тамбовщины, из наших родных краев. Я, между прочим, тоже оттуда, из Избердея. Земляки, стало быть.