Там, где дует сирокко

Но нет – пришла только боль. Когда он, схватившись одной рукой за ручку двери, буквально ухнул в тёмную духоту, ему никто не объяснил, где он оказался, а сам был не в том состоянии, чтобы спрашивать. И некому было объяснить, почему неизвестный стрелял так неловко – он выпустил и вторую пулю, чтобы добить, но, видать, наспех, она раздробила ребро, но не затронула никаких жизненно важных органов. После этого стрелок кинулся бежать, а Салах… Салах остался хрипеть и царапать пол на залитом кровью полу крошечного офиса какой-то перевозочной компании.

Удивительно, но даже сейчас, когда его несли из катера Ситифана в машину, и каждое движение ощущалось так, словно кто-то вкручивает болт ему в лопатку, его мучила мысль – он ведь так и не знает имена людей, которые спасли ему жизнь. Тех, кто затащил его в свой офис, кто побежал за врачом, кто руками удерживал края раны, а потом сунул ему в зубы какую-то скользкую деревяшку и прижимал к полу, пока врач ковырялся в его спине. Да что там, он даже имени врача – и того не узнал. Сложно узнать хоть что-то, когда рычишь от боли.

Теперь их всех уже не поблагодарить.

Так он и думал, что умирает, лёжа спиной вверх на полу и слушая шаги и голоса, голоса и шаги. Он пробовал помолиться напоследок, но искусанным до крови языком оказалось очень сложно произносить слова дуа, и потому он просто лежал, стараясь принять как часть своих последних часов мучительную пульсацию в спине и боль, пронизывающую тело при каждом вздохе.

А потом вдруг услышал дрожащий женский голос:

– Салах… Салах, это ты? О, Аллах милосердный! Держись, пожалуйста, всё будет хорошо.

У него не было сил ответить дуре, что скоро он умрёт, и тогда точно станет хорошо, уж получше, чем в этом паскудном мире, но тут его начали переворачивать. И оказалось, что он ещё может кричать.

Первое, что выплыло из алого тумана, был потолок и лицо Таонги. Её глаза, казалось, занимали пол-лица, а широкие, окрашенные в пепельно-серый губы дрожали и что-то говорили. Почти ничего нельзя было разобрать, но уже потом, лёжа на диване в кубрике на катере у Ситифана, он вспомнил. Из больших, угольно-чёрных глаз Таонги катились слёзы.

И вот он в больнице. В Сусе. Да, здесь всяко получше, чем на полу грязного офиса чувствовать, как плохо наточенный скальпель ковыряется в ране. Салах ожидал, что его усыпят и сделают ещё одну операцию, но вместо этого его раздели, перевернули на спину, провели новые и опять, найек, болезненные манипуляции с его ранами, а потом всадили огромную дозу обезболивающего.

И вот он уже в палате, связанный, точно скованный, повязками, неспособный пошевелить правой рукой, но при этом живой. Живой, чему свидетельством был потолок, по которому ползала жирная муха. Салах смотрел в потолок так долго, как казалось ему, но муха никак не улетала. А потом он провалился в сон.

Возвращение к жизни было внезапным – словно кто-то включил свет и звук. И разум. Плававшая в голове муть почти исчезла, белый потолок, снова муха – та же или другая? – и тихий голос рядом:

– Он проснулся.

Салах повернул голову. Движение отдалось резкой болью где-то глубоко в плече, и он хрипло застонал. Рядом сидели двое. Таонга, мявшая в руках бумажный стаканчик. И Ситифан в гипсе, словно в бронежилете.

– Салам, старина, – проговорил Салах, голос звучал хрипло, каркающе, – мы, кажется, оба сейчас не в форме?

Он видел, как старый рыбак криво усмехнулся, но не успел ответить. Быстро заговорила Таонга:

– Салах, ты очнулся! С тобой всё будет в порядке, мы говорили с докторами, они сказали, что ты поправишься, пули уже вытащили и…

Она, как всегда, не вполне правильно выговаривала арабские слова, и на его одеревеневших губах мелькнула улыбка.

– Всё будет хорошо, Таонга. Раз не помер, значит Аллах ещё хочет видеть меня на этой окаянной земле. А кто я, чтоб спорить с Ним?

Она явно хотела продолжать, но Ситифан коснулся её плеча пальцами своей загипсованной руки.

– Нам надо поговорить, рафик, – проговорил он со своим тягучим итальянским акцентом, – подожди, Таонга, успокойся. Доктор же сказал – с ним всё будет хорошо. А дело серьёзное. Нам надо поговорить.

Он увидел, как Таонга кивнула, выбросила куда-то вниз свой измятый стаканчик, потянулась к большой бутылке, которая стояла на тумбочке возле кровати, и начала отвинчивать крышечку.

– Не здесь же, – c усилием проговорил Салах.

Говорить было трудно, звуки болезненно отдавались где-то внутри, но всё же у него получалось.

– Здесь нет никого, кроме нас, – Ситифан усмехнулся, – мы сняли тебе палату на одного человека. На два дня – и, поверь, это не было дёшево. Спросили о том, как ты был ранен, я сказал, неудачное ограбление. Не знаю, явится ли полицейский расспрашивать тебя, но если и да, то не скоро. Благословенный Халифат, земля Закона!

Последние слова неприятно царапнули Салаха. Он и сам часто крыл Даулят-аль-Канун последними словами, но то он, а то назрани, которому и так позволили жить, как он хочет…

– Дай мне напиться, Таонга, – сипло сказал Салах, и женщина немедленно поднесла ему к губам стаканчик.