Талтос

Именно поэтому деторождение вызывало такое почтение и такую предусмотрительность в каждом из нас: оно ведь подразумевало боль для женщины. Нужно понимать, что женщина-Талтос не была рабой мужчины. Она часто бывала такой же сильной, как мужчина, имела такое же длинное тело, такие же длинные руки и ноги. Но биохимия ее организма была совершенно другой.

Так что рождение, включавшее в себя и наслаждение, и боль, было самым великим таинством в нашей жизни. На самом деле единственным значимым таинством в нашей жизни.

Теперь вы знаете то, чем я хотел с вами поделиться. Наш мир был миром гармонии и истинного счастья, это был мир одного великого таинства и множества маленьких удивительных вещей.

Это был рай, и не рождался еще такой Талтос — независимо от того, какое количество человеческой крови испортило его наследственность, — который не помнил бы об утраченной земле, о временах гармонии.

И Лэшер наверняка помнил. И Эмалет наверняка помнила.

История рая у нас в крови. Мы видим его, мы слышим пение его птиц, мы ощущаем тепло вулканических источников. Мы чувствуем вкус фруктов; мы слышим песни; мы можем подпевать им. И еще мы знаем то, во что люди могут только верить: рай к нам вернется.

Прежде чем мы перейдем к катастрофе и к зимним землям, позвольте добавить еще кое-что.

Я верю, что среди нас были и дурные личности, те, кто творил насилие. Думаю, были такие. И думаю, что были те, кто, может быть, убивал, и те, кто был убит. Я уверен, что так должно быть. Должно быть. Но никто не хотел об этом говорить! Такое просто выбрасывали из наших историй! Поэтому мы ничего не слышали о кровавых инцидентах, насилии, о борьбе между какими-либо группами. Ужас перед насилием перевешивал все.

Как возникло правосудие, я не знаю. У нас не было вождей в строгом смысле этого слова — было собрание мудрецов, выделявшихся среди прочих и образовывавших, так сказать, свободную верхушку общества. К ним мы могли обращаться.

Другая причина моей уверенности в том, что случаи насилия могли происходить, — имевшаяся у нас четкая концепция Доброго бога и Злого бога. Конечно, Добрым богом был (или была) тот, кто даровал нам нашу землю, средства к существованию и наши удовольствия; а Злой бог сотворил ужасную землю лютого холода. Злой бог наслаждался несчастными случаями, в которых погибали Талтосы, и время от времени, хотя и крайне редко, вселялся в какого-нибудь Талтоса.

Если и существовали какие-нибудь мифы и сказания, относившиеся к этой туманной религии, я никогда не слышал, чтобы кто-то их рассказывал. Наше почитание Доброго бога никогда не требовало кровавых жертвоприношений для его умиротворения. Мы славили Доброго бога в песнях, стихах и всегда в хороводах. Когда мы танцевали, когда мы делали ребенка, мы приближались к Доброму богу.

Многие из тех старых песен постоянно мне вспоминаются. Время от времени я один выхожу на улицу ранним утром, шагаю в толпе по улицам Нью-Йорка и пою все песни, что могу припомнить. И тогда ощущение потерянной земли возвращается ко мне, я слышу барабаны и флейты, вижу мужчин и женщин, танцующих в хороводе. В Нью-Йорке, где никто не обращает на вас внимания, такое возможно. Меня это здорово смешит.

Иногда другие прохожие, что напевают себе под нос, вслух разговаривают или просто что-то бормочут, подходят поближе ко мне, что-то говорят или что-то поют мне, а потом уходят. Другими словами, я свой среди сумасшедших Нью-Йорка. И хотя все мы одиноки, на несколько мгновений мы сближаемся. Сумеречный мир большого города.

А потом я снова возвращаюсь к своей машине и раздаю куртки и шерстяные шарфы тем, у кого их нет. Иногда я посылаю раздавать их Реммика, моего слугу. Иногда мы пускаем бездомных переночевать в фойе, кормим их. Но если они начинают ссориться между собой, а то и махать ножами, им тут же приходится снова уйти в снегопад.

Мне припомнилась еще одна опасность жизни в утраченной земле. Как я мог забыть? Там всегда были такие Талтосы, которые попадали в ловушку музыки и не в силах были выбраться из нее. Их могла поймать музыка других Талтосов, так что тем приходилось ее прекращать, чтобы освободить несчастных. Но они могли пойматься и на собственное пение и пели, пели, пока не падали замертво. Могли и танцевать, пока не умрут.

Я и сам не раз подпадал под чары голоса или танцевальной музыки, ритма, но всегда от них освобождался — или сама музыка заканчивалась, или я, возможно, слишком уставал, или терял ритм. Как бы то ни было, смерть от музыки никогда мне не грозила. И таких, как я, было много. Но всегда присутствовала и смерть по такой причине.

У всех оставалось ощущение, что Талтос, который умер от танца или пения, отправился к Доброму богу.

И все же никто об этом не говорил. Смерть просто не была подходящей темой для Талтосов. Все неприятное забывалось. Это был один из наших основных идеалов.

К моменту катастрофы я успел прожить уже очень долго. Но я не знаю, как подсчитать те годы. Пусть это будет лет двадцать или тридцать.