Так громко, так тихо

Бросаю рюкзак на пол. Включаю компьютер. Битый час вспоминаю логин и пароль для входа в учетку. Фоном думаю вязкие думы: мы работаем, чтобы жить? или живем, чтобы работать? и вольны ли мы в своем выборе?

* * *

Клацают стертые мышки собачек Павлова – живущих, чтобы работать. Трещат допотопные клавиатуры. Трубки поднимаются и опускаются. Заученные по ГОСТу ответы произносятся с плохо скрываемой злостью. Юрисконсульты организации подают в инспекцию на саму организацию.

Все идет своим чередом.

Кроме одного.

Буквально за пять минут до обеденного перерыва я получаю выговор.

– Это ваша обязанность! – надрывается начальница. – Ежеутренняя! Бордовый квадратик на календаре передвигать! Какое сегодня число, коллега?! А?! А?! Какое?! Вы мне тут глазками не хлопайте! Дурочку-первоклассницу не изображайте! Вы должны осознавать, что ваша халатность может привести к ошибкам в документах! К проигрышам в судах! К штрафам! Повторяю – к штра-а-фам, упаси нас Всевышний! Вы это осознаете?! А?! А?! Осознаете?! А?!

Десны ноют. Ноют ребра. Виски в тисках. До боли стиснув зубы, я осознаю, что вот-вот вскочу с места и заколю эту суку шариковой ручкой.

Забью дыроколом.

Прирежу линейкой.

Скальп сниму канцелярским ножом.

Выдрав с корнем провод, вмажу стационарным телефоном и отправлю в нокаут.

Весь яд скопившийся кешбеком верну.

Лишь бы она рот свой закрыла.

– Безответственность! Без-от-вет-ствен-ность! В полной ее красе! И почему я не удивлена?! И почему вы молчите, коллега?! Почему не отвечаете?! Отвечайте за свои проступки! Отвечайте! Отвечайте!

– Заткнись! – срывая предохранительный клапан, отвечаю я.

И со всех ног несусь успокаиваться в туалет. И остужаю щеки смоченной в болотной водице салфеткой. Дрожу. Дрожу. Пульсирую. Думаю: ненавижу работу! ненавижу! эту! гребаную! работу! и начальницу неадекватную – тоже ненавижу!

Точно по щелчку – мышцы слабеют, обмякают.

Из правой ноздри по верхней губе в уголок рта течет теплый ручеек.

Жмурясь от истошной голубизны кафеля, сажусь на крышку унитаза. Засовываю скомканную бумажку в ноздрю. Закатываю рукава. Расстегиваю рубашку, ослабляя давление на шею, теряя среди швабр и моющих средств верхнюю пуговицу. Считаю до ста двадцати трех.

Вентиляционные решетки тарахтят, колотят в подкорку: что ты здесь делаешь? что? ты? здесь? делаешь? когда эти бессмысленные, изматывающие сражения закончатся? когда компромиссы с самой собой исчезнут за ненадобностью? уговоры, несуразный торг, ежедневное принуждение: ну сходи, сходи на работу, ну потерпи немножко, пока… пока – что?

Плыву в кабинет.

Медленно. Величаво. Расправив плечи.

Сверхчеловек.

Бомба в тысячу мегатонн.

Кровавая бумажка в носу дымится. Подошвы обугливают линолеум, прожигают пол насквозь. Стенки аквариума бегут узорами трещин. Дрожат. Дрожат. Пульсируют. Чахлый купол чахлого строения вот-вот обвалится.

Тревожные взгляды, лучи мигающих люминесцентных ламп сходятся в одной области – на мне.

Одурманенной собственной храбростью.

Разнесшей в междоусобице свою тщедушную изнанку, противоправно оккупировавшую достоинство.

Выступая в роли журналиста горячей точки, с выдуманной каской и бронежилетом, я – представитель редакции имени протеста и несогласия, новорожденный корреспондент под прикрытием – захожу в кабинет. Стоя, без спешки, пишу развязку. Выгребаю из тумбочки личные вещи. Скидываю их неаккуратной кучей в пасть рюкзака.

– Что ты вытворяешь, дрянная девчонка?! – визжит начальница из оборудованного ветошью урочища. – Кем себя возомнила?! Борцом с режимом?! Мятежником?! А?! Выскочка! Заноза! Агрессор! Иуда! На, на, загребай правду, насыщайся последствиями: с сегодняшнего дня ты в опале! Да я на тебя докладную… Да я с тебя объяснительную… Да ты у меня…

– Нахер иди.

Заявление на увольнение взмывает вверх, к потолку – и, покачиваясь, приземляется четко в горизонтальную ячейку для документов.

Эффектно, черт возьми.

Нога с силой отталкивает кресло на колесиках – и папки в шкафу, издав жалкий скрип, водопадом обрушиваются на старый линолеум, на отвалившийся подлокотник упавшего стула.

Черт возьми, как эффектно.

Мое самосокращение, мой уход, мое оргазмическое удовлетворение сопровождает раскат громового молчания. Оставляя за спиной фронт боевых действий, я вдруг понимаю: вот оно, то самое чувство свободы, которое никогда уже не забыть. вот он, мой истинный путь и мое призвание – на измотанной шкуре своей испытывать то, о чем не хочется говорить в веселой компании, но о чем необходимо говорить всегда и везде, днем и ночью, не смотря на возгласы неудовольствия и угрозы расправами. Я буду писать и фиксировать. Буду стучаться в двери лучших изданий, чтобы меня приняли и услышали. вот оно, то самое. Вот же оно, то самое.

Не семнадцать тридцать.

Не темнота.

Воздух на улице не кажется прохладным и свежим. Пахнет озоном и бешенством. Тянет серным букетом дымовых шашек.

Двусторонняя ярость – тех, кто в кольчуге, и тех, кто гол, – липнет к коже, как мошкара.

Где друг? Где враг? Нужно ли вступать в строй? Самоотверженность и здравомыслие – понятия противоположные?