Так громко, так тихо

В часах плоских да пресных – недостаток веры в то, что люди еще способны любовь и нежность испытывать; что за стремными портретами и не менее стремными статусами в приложениях знакомств скрываются вменяемые люди, не жаждущие отправить фото своих половых органов; что в отношения мы бросаемся не от скуки (ура и ура, теперь нам есть с кем заказать сет суши или пиццу на толстом тесте!), а с желанием будущее общее строить; что расстаемся и размениваемся – по действительно важным причинам, безо всяких «устали, выдохлись, наелись, в конце концов, этими пиццами да сушами», «мы были близки телами, но не сердцами», «увидел, как она выдавила смачный прыщ, – и скривился, захлебнувшись отвращением», «спаял натюрморт из зачуханных носков – а ну пошел вон из моей структурированной биографии».

Что все не так убого, как кажется.

Что есть еще шанс для нас.

Что для меня – шанс еще есть.

Мне же неважно, совершенно неважно, какой у моего шанса будет рост, вес, голос и гражданство.

Это – детали, мелочи, отличительные черты.

Лишь бы пах он (или даже она) человеком, а не манекеном, облитым дорогими духами.

Лишь бы волосы на загривке перебирать, ерошить, расчесывать, как же здорово они завиваются, чуть отрастут – на палец можно наматывать, носом ластиться о шею, кадык кружком обводить, родинки считать.

Лишь бы к влюбленным, держащимся за руки в метро (почему они на седьмом небе, а я – в углу, точно наказанная?), зачинающими и джаз, и кадриль, и раннюю лирику, не относиться с враждебностью.

Где же он (или даже она) бродит? Где пропадает?

С кем меня путает?

Постель одну делит?

Вот она – я. Тут. Жду. Берегу себя витаминками, антибиотиками и успокоительными. Истребляю, выкорчевываю себя излишней моногамностью и сольными возлияниями.

Вот знак ему (или даже ей), деталь, мелочь, отличительная черта, печать на коже: вдоль сломанной когда-то кости изгибается волною нежно-розовый шрам. Проведи подушечкой – сработай тачпадом. Я сразу улыбнусь, сразу распознаю, сразу боль в суставе замечать перестану.

Мы же почти знакомы.

Нам нужно только встретиться на пересадочной станции. Не потеряться в толпе. Не растеряться в опустошительном шуме. Ладони протянуть друг к другу.

Здравствуй. У тебя глаза уставшие. И плечи. Дай обниму. Дай ношу твою разделю. Дай зефирками накормлю. Вкусно? Сладко? Пойдем наконец домой?

Ну где же он (или даже она) бродит? Где прозябает?

С кем делит шалаш один и не чувствует единения?

Ведь в городе этом не счесть шалашей, но все они недостойны называться убежищами. В них лютая стужа и снег. Пустая тарелка и алюминиевая кастрюля. Три одеяла, под которыми не согреться.

Можно ли сказать, что мы существуем, если по-настоящему мы ни для кого не существуем?

Всеобщая рабочая суббота по случаю предстоящего праздника

В шесть утра гремит будильник.

Я резко просыпаюсь с пятнышком слюны на подушке и мыслью: проклятая рабочая суббота (ух, что-то новое!).

Чищу зубы с кровоточащими деснами и мыслью: проклятая рабочая суббота (мда, мда, мдэ, что-то новое!).

Закидываю в себя бутерброд с трехлетней пломбой и мыслью: проклятая рабочая суббота (какого лешего, что-то новое?!).

Прохожу мимо контейнеров для раздельного сбора мусора, окруженных, словно живой изгородью, неразделенным мусором.

Под ногами – трава жухлая, полумертвая. Россыпь бутылок. Кисель и каша. Маленькие водоемы. Грязь хлюпает, точно фарш с яйцами. Хлюп. Хлюп. Хлюп. Точно икра рыбья. Ляп. Ляп. Ляп. Точно яблоки глазные. Фу блин. Фу блин. Фу блин.

Страстное желание передвигаться по улицам в брезенте, в противогазе, в отцовских кирзачах кажется желанием рациональным. Дабы не замечать уродство. Не слышать вонь. Случайно не соприкасаться.

Ни с кем. Ни с чем.

Колючки отрастить на костяшках, пускать их в ход в маршруточной вакханалии: кыш от меня, кыш, защекочу до смерти.

Впрочем, не сегодня.

Сегодня в маршрутке номер девять – благодать.

Сегодня даже пробка у кладбища не нервирует.

Более того.

Было бы неплохо простоять в ней весь день, щекой к стеклу прижавшись, пейзажи панельные и портреты пористые рассматривая.

Более того.

Было бы неплохо спуститься в подземку, сесть на кольцевую – и наматывать круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом в старом, ламповом, коричнево-бежевом вагоне. Единственным пассажиром. Безликим пассажиром. Пассажиром. Пассажи. Ром.

Уплыв в дрему, разморившись в толпе, неудачно переношу вес на правую ногу – и все 37 минут пребываю в неудобной позе, обвитая плющом остеохондроза.

На улицу выбираюсь враскорячку.

Враскорячку захожу в кабинет, отчего-то сумрачный.

Удивляюсь начальнице, погруженной в странный, сомнамбулический, меланхолический транс – аки криповый чайный гриб в трехлитровой банке, аки бисквит в покарябанной керамической форме.

– Доброго, – бормочу я, нехотя избавляясь от куртки. – Доброго времени суток.

Начальница вздрагивает всем телом и не отвечает.

Что происходит?

Магнитная буря? Марс с Венерой соединились? Шестое рабочее утро – утро, протекающее по инерции?

Впрочем – начхать.