Так было. Бертильон 166

— Покажи хоть одного. Когда я поступал в университет, у меня голова была забита всеми этими сказками, которые мы вычитываем из книг: Марти, Масео, Гомес, родина и прочая чепуха, о которой тебе без конца твердят с того самого дня, как ты приходишь в первый класс, и которую потом слышишь по радио, читаешь в газетах и тому подобное, но в конце концов начинаешь понимать, что никто в это не верит. Я тоже сначала верил; я видел, что творится на Кубе, и стал болтать в коридорах, а людям это пришлось по вкусу. Однажды меня пригласили на митинг на площади Каденас, я поднялся на трибуну и стал говорить. Мне хлопали, и мне это понравилось. Я стал и дальше говорить о том, что думал. Меня попросили быть делегатом от курса и наконец выбрали. На следующий год я был уже президентом факультета. Популярность — приятная вещь, не так ли? Как ты считаешь? Однажды у меня заболела старуха мать, я отвез ее в больницу «Каликсто Гарсиа», ее приняли очень хорошо — сказалось мое положение. А когда я перешел на третий курс, у меня начали открываться глаза. Я понял, что все это кончится, как только я выйду из университета. А что потом? Мой отец — чиновник, работает в министерстве торговли. Мать шьет на дому. В университете, на третьем курсе, я понял, что все далеко не так блестяще, как мне казалось. Что я буду делать, когда мне выдадут диплом? В адвокатских конторах я не мог получить места. Однажды я пошел в контору «Ласо и Кубас» просить работу, а там едва не засмеялись мне в лицо. Для них я был университетским агитатором, баламутом: солидные люди боятся таких, как я. Мне оставалось лишь открыть на улице Королевы маленькое бюро, занимающееся составлением поручительств и делами о разводе и краже кур. Это было тяжело, очень тяжело. Я подумал-подумал и вышел из Университетской студенческой федерации. Это как раз совпало с наступлением националистов. Многие думают, что я снюхался со священниками, хотя, как видишь, ушел я вовсе не из-за них. Не из-за них. Я ушел ради куска хлеба, ради собственного будущего. И кроме того, старина, я уже ни во что не верю, довольно я был козлом отпущения.

— Не знаю, может, ты и прав, — сказал Даскаль. — Мне только кажется, что бесполезно плыть против течения… Со стороны все, что случилось с тобой, выглядит очень некрасиво.

— Теперь-то все иначе, я успокоился, завязал кое-какие связи. Правда, потерял кое-кого из друзей, но, что поделаешь, ничто не дается даром: я плачу за то, чего хотел. Сейчас я работаю с сенатором Вейтиа и могу многого добиться.

— Многого? Что значит многого?

— Могу попасть в Капитолий, во дворец.

— Это и называется многого?

— Но это то, к чему я стремлюсь, Луис.

— Не знаю… может, ты прав… по-своему прав. Ничего не могу сказать тебе, потому что и сам не знаю. Наверное, я брошу учиться. Право меня ничуть не интересует.

— А чем займешься?

— Не знаю, чем-нибудь. Может быть, стану писать стихи, пока не наберусь мужества вмешаться…

— Во что?

— В то, что у нас происходит.

— Для этого надо стать жестоким, Луис.

— Вот я и пытаюсь.

Сильвия Лехарса и ее подруги попрощались с Маркосом — они уходили.

— А вот другой путь, — сказал Маркос, прощаясь с девушками.

— Какой?

— Через женщин.

— Знаешь, я много раз пробовал что-нибудь сделать, но всегда случалось что-то такое, что меня отталкивало. Ну, к примеру, сегодня — избили этого парня… Незачем было его бить.

— Такова политика, Луис, политика жестока.

— Незачем было его бить.

— На митингах всегда случается что-нибудь в этом роде.

— Не был он провокатором, незачем было его бить. Он имел полное право высказаться. Подлым был этот удар — локтем. А он даже и не защищался. Не был он провокатором.

— Видишь ли, Луис, все ждали, что будет потасовка. Но ничего не произошло. Раскровили морду какому-то размазне. Только и всего. Это уже хорошо.

— Не знаю, хорошо ли это, но они не должны были его бить.

— Так ты все-таки с комитетом или нет?

— Да, с комитетом. Я согласен со всем, что они говорят об аграрной реформе и об Испанской республике, со всем этим, но я не согласен, чтобы били людей.

— Ты знаешь, что произошло бы, если б союз взял власть в Университетской федерации?

— Иезуиты напихали бы туда своих богатеньких подопечных.

— Вот именно, иезуиты влезли бы туда со своими неженками-переростками.

— Это мне нравится, — сказал Даскаль, — и потому я с комитетом, но мне не нравится, что они бьют людей. Комитет ведет речь о таких вещах, которые отпугивают членов союза, например об аграрной реформе. Если хочешь узнать, как живет кубинский крестьянин, побывай в деревне…

— Я знаю.

— Вот это мне нравится в комитете, но вовсе не то, что они бьют людей. Не нужно никого бить, даже во имя самой правды.

— Если бы я был коммунистом, — заметил Маркос, — я бы сказал, что слишком в тебе много мелкобуржуазной сентиментальности.

— Пусть так, но единственно, что есть хорошего у средних слоев, — это их гуманизм. На днях я прочитал где-то, что фанатик — это тот, кто, потеряв из виду цель, удваивает усилия. Я не хочу терять цель.

— А она тебе ясна?