Тайный фронт

Наконец езда закончилась. Почему-то Сосновскому показалось, что машина заехала во двор. Подтверждением этому был скрип петель закрываемой створки ворот. Его вытащили из машины и молча повели в какое-то здание. Ступеней не было, поэтому Сосновский даже не споткнулся. Его просто завели в какое-то помещение, в котором не было эха. Чем там пахло, он почувствовать не мог, потому что мешок был плотным. Даже звуки проникали под него плохо. И вдруг ему нанесли сильный удар в солнечное сплетение. Сосновский охнул и согнулся, жадно хватая ртом воздух. Второй удар был нанесен между лопаток, и Михаил рухнул бы на пол и разбил себе лицо, но сильные руки его удержали почти на весу. Будут избивать, понял Сосновский и собрался весь в комок и, насколько получалось, стал ворочаться, пытаясь смягчать удары. Не хватало еще, чтобы ему сломали ребра или повредили внутренние органы. Били больно, сильно, дышать было нечем, но в какой-то момент Сосновский понял, что его бьют очень аккуратно. А потом с его головы сорвали мешок, и в глаза ударил яркий луч света от мощного фонаря.

– Отвечай, кто ты такой! – приказал все тот же голос, говоривший по-русски очень чисто.

– Кто вы такие и что вам от меня нужно? – сплюнув на пол, спросил Сосновский по-немецки.

– Отвечай по-русски, собака! – крикнул человек, которого из-за луча света Сосновский не мог разглядеть. – Мы советская разведка, и мы давно следим за тобой! Отвечай по-русски!

– Я вас не понимаю, – прохрипел Сосновский и тут же получил новый удар в солнечное сплетение.

Он снова задохнулся, и ему тут же под колено нанесли удар ногой, и Михаил оказался стоящим на коленях. Коленями он больно ударился о деревянный пол, порадовавшись, что пол не был каменным. Под ухо ему уперлось что-то стальное и холодное. Нет, не нож, это был ствол пистолета. Чья-то рука схватила Сосновского за волосы и рванула голову назад, чтобы он смотрел прямо на луч света. Он невольно прищурился, но его тут же ударили по лицу. Ударили странно: скорее это была пощечина, а не удар кулаком человеку, от которого требуют признаний.

– Не понимаю вас, – упрямо ответил Сосновский по-немецки. – Что вам от меня нужно?

– Ты враг, ты фашистский прихвостень! – продолжал выкрикивать человек за фонарем. – Мы, коммунисты, не знаем пощады к врагам. Или ты во всем признаешься и покупаешь себе жизнь, или мы сейчас тебя расстреляем. Ты сам выберешь свою судьбу.

Сосновский дернулся в руках людей, которые его крепко держали, и выругался по-немецки так, как ругаются в Берлине дешевые проститутки и сутенеры. Его тут же поволокли, не давая возможности переступать ногами. Едва не уронив в дверном проеме, его за связанные руки выволокли во двор, подтащили к каменной стене и прислонили к ней. В глаза снова ударил луч света. Перед лучом встали трое в темной одежде и подняли руки с пистолетами. Все три дула смотрели Сосновскому в лицо, он это чувствовал. Мужской голос выкрикивал команды по-русски визгливым голосом. Как будто сорвался на истерику из чувства ненависти к своей жертве. И когда прозвучала команда «по фашисту огонь», во дворе вдруг воцарилась гробовая тишина. Именно это определение вспыхнуло в голове Михаила. Понимая, что это все спектакль, игра, фарс, он вдруг животным нутром, которое запрятано глубоко в каждом человеке, представил: а если не фарс, а если сейчас и правда… Жутко, с ледяным лязгом щелкнул затвор одного пистолета, потом второго, самым жутким был третий щелчок, потому что вместо него мог, наконец, прозвучать и выстрел.

Едва удержав свое тело вертикально, Сосновский почувствовал, что рубашка на спине насквозь мокрая. А ведь они добились того, чего хотели, я ведь приготовился умереть. Вот скоты! А стрелять не стали. Ни холостыми, ни мимо меня в стену, чтобы усугубить чувство страха. Значит, боятся, и значит, мы еще в городе и выстрелы могли услышать советские патрули. Не выстрелили, потому что прячутся сами, потому что их мало и они сами боятся.

Свет перестал бить в лицо. Он теперь освещал утоптанную землю двора и ноги двух конвоиров, которые подошли к Сосновскому и стал развязывать его руки. Два человека приблизились к пленнику, и тут он услышал немецкую речь.

– Простите, господин Хольцер, возможно, вы посчитаете такого рода проверку слишком жестокой. Но, поверьте, нам приходится работать в таких сложных условиях, что мы просто не можем сразу всем верить, даже если и получили самые лучшие рекомендации от вашего старого знакомого Ульриха Зауэра.

Сосновский подумал, а насколько было бы уместным взять сейчас и врезать Зауэру по морде. Эх, как бы это было здорово! Или не ему, а вот этому типу, который приказывал расстреливать, а теперь извиняется. Это соотносилось бы с понятием чести немецкого офицера? Забыты такие вещи, и честь забыта.

– Мне кажется, что вы просто садист, – спокойно ответил Сосновский. – Можно же было побеседовать, навести справки.

– Можно, – кивнул немец и вышел на свет.