Тайный агент. На взгляд Запада

И кем же в конечном счете надлежит считать начальника каргадоров Сулако и вечного скитальца? Роман не дает ответ на этот вопрос. Долгое время читатели узнают только об актах драмы человека, проходящего через серию искушений. Однако, вроде бы развенчав Ностромо, Конрад придал ему от противного и некоторую привлекательность, лишний раз подчеркнув взаимосвязь в своих центральных персонажах слабости и силы, предательства и верности, несвободы и свободы, поражения и победы, «греха» и его «искупления». Тень героя в заведомо слабом, негероическом человеке, в человеке-гротеске эпохи заката Европы (сходными гротесками станут Верлок в «Тайном агенте» и Разумов в романе «На взгляд Запада»), быть может, не всегда различимого в столице империи, но более очевидного на краю света, где дышат почва (точнее, горы, залив) и судьба, — конрадовский комментарий к возникавшему у него на глазах безгеройному миру, где в силу непостижимого парадокса, игры случая и «колеса фортуны» (красное/черное, любовь/смерть) всё оборачивается своей противоположностью. Пожалуй, поэтому Ностромо, пародийно сниженный герой (романтик, вывернутый наизнанку на подмостках балагана латиноамериканской истории), наделен фирменными чертами Джима: двойственностью, противоречивостью натуры (палач/жертва, слуга/господин, преступник/святой, обманщик/правдолюб, узник/беглец и т. п.), желанием обрести себя заново в чужой стране (образ скитальца, изгоя, экспатрианта), священным безумием (ускользание истины и ее девальвация), обретением свободы в смерти. К этому следует добавить излюбленные конрадовские символические мотивы (предательство, утраченный рай, огонь, мрак, прыжок-«крещение» в темные воды, отцеубийство/сьшоубийство). То есть роман в каком-то особом, конрадовско-«восточном», смысле посвящен цене пессимизма — безднам печали, разверзающимся под гладью мира, обретению покоя отчаяния, — самого бога тьмы, бога того, «где ничего нет». Надо сказать, что подобный поворот героической темы сильно отличает Конрада от P. A. Стивенсона, писателя, с которым его часто ассоциируют, но который, как справедливо напоминает Г. К. Честертон, все же стоял на том, что «все вещи, в сущности, хороши» (Честертон 2003: 68).

Существенную помощь при работе над «Ностромо» оказал Конраду писатель Форд Мэдокс Хеффер (1873–1939). Внук художника-прерафаэлита (Форда Мэдокса Брауна) и сын музыкального критика немецкого происхождения (газета «Таймс»), он впоследствии стал одним из основателей лондонского журнала «Инглиш ревью» («Английское обозрение», The English Review), где в 1909 году напечатал произведения Э. Паунда, У. Льюиса, Д. Г. Лоренса; участие в Первой мировой войне укрепило его репутацию культуртрегера англо-американского модернизма^[290] и видного прозаика (романы «Настоящий солдат», 1915; тетралогия «Конец парада», 1924–1928^[291]), который не забьтал повторять, что «всему в литературе» научился у Конрада. В 1890-е же годы он — начинающий литератор, незадолго до знакомства с Конрадом (1898 г.) перешедший в католичество. Конрад и Хеффер, разделяя интерес к европейской словесности, нередко говорили между собой по-французски, обсуждали написанное Г. Флобером, Г. де Мопассаном, Г. Джеймсом, а также дружили семьями. Считается, что именно Хеффер помог Конраду окончательно англизироваться (1903–1908 гг.). Речь идет о совместном проведении времени (долгие обеды, игра в домино, стрельба в крыс), материальной поддержке (случалось, Хеффер вносил арендную плату за жилье Конрада) и о соавторстве (исходно Э. Гарнетт поддержал его, Г. Джеймс поставил под сомнение), — надо сказать, достаточно распространенном явлении в английской литературе конца XIX века (Р. Киплинг/У. Балестьер; Р. Л. Стивенсон/ Л. Осборн; о сотрудничестве с Конрадом мечтал С. Крейн).