Тагу. Рассказы и повести

— Дядя Леван! — произнес он растерянно и посмотрел на меня с усталой улыбкой. — Вы приехали! Как обрадуются ваши! Они все здоровы…

— Что слышно о твоем отце?

— Как уехал, так ничего и нет. Ни одного письма…

Взгляд Арчила, его худое лицо были необычно серьезными. Он казался старше своих лет, всегда живые глаза его притушила внутренняя печаль. Некоторое время мы шли молча.

— Отиа перешел в седьмой класс, — нарушил молчание Арчил.

— А ты?

— Я уже год не учусь.

— Почему?

— Мать все болеет…

Что я мог ответить? Почувствовал укор совести: я возвращаюсь к своей семье, а этот мальчик принял на свои слабые плечи всю тяжесть отцовских забот.

Только сейчас заметил я, что Арчил, промокший с головы до ног, бережно прикрывает рукой от дождя краюху черного хлеба.

— Сегодня поздно привезли хлеб, — сказал он. — Большие очереди.

— Это весь ваш паек? — удивился я: хлеб показался мне таким маленьким!

— Разве это мало на четверых?

Мы подошли к дому, у ворот Арчила ждали Тенгиз и Тамара. Они не заметили меня, так загляделись на краюху…

На следующий день прояснилось, над городом блистало солнце, но Тбилиси казался мне все таким же холодным и сумрачным. Война проникла и сюда, нужда свила прочное гнездо и в моей семье.

Через несколько дней я вернулся на старую службу. Уходил я из дому рано утром, возвращался с наступлением темноты.

Арчила я встречал редко. Но где бы я ни увидел его — на балконе, на дворе, не улице, в магазине, в трамвае, — он всегда был занят делом: ухаживал вместо больной матери за братом и сестрой, готовил скудный обед, помогал продавцу выгружать из машины бидоны или ящики, стоял в очередях для соседей, перетаскивал или перевозил чужой багаж. Он не пропускал случая сколько-нибудь подработать. И надо было видеть, с какой гордостью нёс он домой купленные на заработанные деньги яйцо, яблоко, банку мацони, горстку муки…

К нам он заходил редко. Не знаю, что делал он по вечерам, — город был затемнен, из нашего окна уже нельзя было увидеть балкона Арчила. Видимо, уставший после дневных трудов, Арчил попросту засыпал вместе с Тенгизом и маленькой Тамарой.

Однажды вечером, когда жена снимала с кеци[36] горячую кукурузную лепешку, вошел Арчил. Отиа очень обрадовался ему и глазами попросил мать угостить друга.

— Я не голодный, тетя Кето, — надтреснутым голосом сказал Арчил, покраснел до ушей и по привычке шагнул к столику для журналов и газет. Хотя там уже не было ни газет, ни журналов, он все же присел к столику и добавил: — У нас еды хватает, тетя Кето. Сегодня даже мясо было.

Я взглянул на сына: он был красен не меньше Арчила. Не просидев у нас и пяти минут, Арчил сослался на какое-то дело и ушел.

В следующий приход Арчила мой сын вдруг попросил есть, хотя совсем недавно пообедал. Жена было удивилась, но тотчас все поняла и быстро накрыла стол.

— Садись, Ачико, — сказал Отиа так спокойно и небрежно, словно они каждый день сидели за одним столом.

После этого, когда бы ни пришел Арчил, Отиа тотчас начинал чувствовать голод и просил мать накрыть стол.

Однажды я должен был дежурить ночью по дому. Немного поспав, я тихо поднялся, надел плащ и вышел на улицу. Полная луна плыла в облаках. Накрапывало. Все окна были наглухо закрыты, город казался мертвым. Каково же было мое удивление, когда у ворот, на месте дежурного, я заметил скрюченную от холода фигурку Арчила. Прижав к груди кошку, мальчик спал на скамье. Откинутая назад голова его уперлась в железную створку ворот.

Когда я подошел, кошка приоткрыла глаза, взглянула на меня и, лениво зевнув, свернулась поудобнее.

На лице Арчила застыла болезненная улыбка. Спал он неспокойно, затем, словно ощутив, что я смотрю на него, вздрогнул, проснулся и вскочил на ноги.

— Я на секундочку задремал, дядя Леван, — пробормотал он смущенно и спустил кошку на землю.

— Кто обязал тебя дежурить, Ачико?

По моему тону он понял, что я сержусь.

— Но ведь должен же кто-то дежурить и из нашей семьи, дядя Леван!

Я отправил его домой, кошка последовала за ним.

На некоторое время Арчил перестал заходить к нам. Я решил, что он очень занят, да так оно, верно, и было: он работал теперь больше, хотя военкомат часто оказывал помощь его семье. Людям приходилось все труднее. Цены на базаре росли, ни к чему нельзя было подступиться. Не то что Арчилу, даже мне, взрослому человеку, не под силу стало содержать семью. Мы оба работали, я и жена, и все же едва сводили концы с концами.

Однажды в воскресный день на проспекте Руставели, под платанами, я вдруг увидел Арчила. Держа наготове рогатку, он оглядывался по сторонам, затем быстро прицелился в одного из щебетавших на ветвях воробьев.

Я был поражен; Арчил, который когда-то с такой любовью рисовал воробьев, целился теперь в них из рогатки, чтобы убить. Я хотел окликнуть его, но слово привета застряло у меня в горле: к моим ногам упала подстреленная птица.

Арчил бросился к воробью и лишь тут заметил меня. Он вздрогнул от неожиданности, и некоторое время мы оба стояли недвижно. А воробей беспомощно трепыхался на асфальте, потом широко открыл клюв, будто ему не хватало воздуха, вытянулся и окаменел.