Таэ эккейр!

Эх, парень, да если приведется дожить, тебя не просто в Хранители, тебя старостой выбирать надо — и я первый за тебя скажу! Когда в молодые годы да старолетний ум — чего еще искать! Папаша Госс едва не прослезился. Малыш Ронне, видать, даже отца поумней будет... хотя какой он малыш — под самую притолоку вымахал! И не только ростом — соображением тоже. Он ведь словами своими и от купца Орита беду отвел. Не быть суланцу за племянникову подлость виноватым. А племянничек, и точно, отрава, каких мало. Так соврет, что не перелезешь. Вся Луговина ходуном ходит — долго ли тут до греха? Трудно ли юнцов горячих взбаламутить? Трудно ли заставить их позабыть, что остроухие-то были околдованы, и околдованы человеком? Что лучник, который мага стрелой снял, такой же точно эльф? Когда бы не кузнечий сын... глядишь, и натаскал бы парней найлисский воренок. А они ведь по молодости лет не понимают, каково оно — на чужой крови свой хлеб замесить.

— Он нас взбаламутил да и уехал — а нам с остроухими и дальше рядом жить, — заключил Ронне-младший.

Трудно сказать, чего желал поблекший, как прошлогоднее сено, господин Ирник. Скорей всего, удрать на конюшню да до самого отъезда людям на глаза не показываться. Однако если он что такое и задумал, то успеть ничего не успел. Даже и шелохнуться не успел.

Сквозь толпу наконец-то протолкался Ронне-старший.

Брови кузнеца ерошились разъяренными рысями, ходили ходуном; налитые силой кулаки сжимались и разжимались. Кузнец Ронне доставал собственному сыну разве что до плеча — но грозен был, пожалуй, вдвое.

— Ты это что тут затеял, пузырь сопливый, а? — опасным тихим басом, от которого дрогнули лавки, поинтересовался кузнец. — Наших парней в грабежники сманивать?

Ирник втянул голову в плечи.

— Да ты... да тебя... — пробасил Ронне, — давно пора тебя... того... потому как ты отроду не того...

В Общинном Доме воцарилась тишина, жаркая, как кипяток.

Годами проверенные приметы не лгут. Обильная ночная роса предвещает жаркий день. Затянуло все небо «кошачьими хвостами» — жди ветра. Ласточки понизу летают — быть дождю. А если в речи Ронне-кузнеца вдруг явились волшебные слова «того» и «не того»...

Вообще-то вопреки традиции, велящей кузнецу быть молчуном и нелюдимом, Ронне был балагуром, каких поискать, и слова одно к другому укладывал, словно удары своего молота — быстро и безошибочно. Однако в минуты тяжкой душевной смуты либо непосильного гнева он неизменно терялся, и пресловутые «того» и «не того» становились поперек его всегда такой цветистой речи. Если предзакатной порой, когда приятель остроухого лучника обличил вывертня, эти слова являли собой растерянность, охватившую кузнеца, едва он понял, что мстить некому, то уж сейчас они полыхали гневом, раскаленные и тяжкие, словно поковки. Примета не лгала: ничего, кроме битья смертным боем, господину племянничку они не сулили.

Однако не кузнецу суждено было совершить это необходимое дело.

Как знать, давно ли Эрле и Коррен, Оритовы охранники, вошли в Общинный Дом. Может, вот только что, а может, и давно — никто ведь на двери и внимания не обращал. Одно было ясно: так или иначе, а услышали они достаточно. Первым подошел Коррен, заступив дорогу кузнецу. Эрле следовал за ним шаг в шаг.

— Вы уж нас великодушно простите, уважаемый, — решительно заявил кузнецу Коррен на правах старшего в паре, мельком только глянув на почти обеспамятевшего от ужаса Ирника. — Всяко вашего прощения просим — а только наша это квашня, нам тесто и месить.

Ирник завизжал и попытался забиться под лавку.

Когда Орит вернулся в Общинный Дом, Коррен и Эрле успели не только замесить тесто, но и поддать ему жару. Поглядеть дядюшке в глаза Ирнику было затруднительно, ибо собственные успели так заплыть, что без помощи рук не открывались — а руками Ирник воспользоваться и не пытался: слишком уж они у него тряслись с перепугу. Он уже не голосил: «Помилосердствуйте!» — а просто поскуливал как можно жалобнее — авось не Коррена, так Эрле разжалостить. Папаша Госс решил было, что купец дурное на собравшихся подумает — но Орит недаром столько добра нажил. Без приметливости да смекалки столько не наторгуешь. А Орит — купец настоящий. Мигом приметил, что на охранниках ни ссадины, кроме как на кулаках, да и местные не потрепаны — ясно же, кто бил и кого.

— За что? — отрывисто спросил Орит, глядя на битую морду племянника.

Вот кто и был немногословным, так это Эрле. Более коротко ухватить и изложить самую суть дела, чем он, попросту невозможно.

— Уволю я вас, парни, — задумчиво произнес купец, выслушав объяснение. — Как есть уволю. Разве в ваши годы этак от работы отлынивать можно? Стыд какой. По первости прощаю, но впредь чтобы не лениться... а покуда глядите и учитесь, молокососы.

Он засучил рукава, левой рукой сграбастал племянничка за шиворот, а правой влепил ему с разворота здоровенную затрещину.