Таэ эккейр!

И ведь что страшно — не просто говорит, так ведь еще и слушают его. Самые что ни на есть молодые, для которых такие речи — сплошная отрава. Покуда детишки о своем шумят, а степенные о своем степенствуют, юнцы-то и расслушались. И лица у них такие, что и не разберешь — то ли вприсмешку слушают, то ли, не приведи нелегкая, всерьез. А что бы им и не слушать? Парень-то — погань отменная, кто же спорит... да зато опытная. Свет повидал. В городах потерся, с дядюшкой суланским поездил, всяких небылиц нагляделся. Купцы, они чего только не видели. Ну, сам-то Ирник хоть и не купец, зато подручный... эх, вот слупить с тебя, с поганца, одежку твою купецкую — пусть бы все увидели, что ты из себя за чирей! А так оно вроде и незаметно. И слушают тебя, опытного, тертого и бывалого — вдруг да что умное скажешь... ну как же оно так получилось, что никто из рядом сидящих тебя за глотку не придавил?

— А чего им, остроухим — так все и спускать? — разглагольствовал меж тем Ирник. — Что бы их самих тем же куском не накормить?

Папаша Госс тяжело поднялся с лавки. Отсюда не докричаться, далековато получается, а вот подойти поближе да сунуть подлому сквернавцу промеж глаз...

— Ты про этот кусок и рта не найдешь, — отмолвил молоденький пастух. — Перевал пройти не велик труд, в особенности по левой стороне, а толку чуть. Долина, она ведь не по твоей, а по своей воле открывается. Что же, так и будешь до старости дурниной скакать да дубиной махать, ждать, покуда тебя, вояку, Долина впустит?

Госс перевел дыхание. Так-то, голубчик. Умы смущать тоже скверно — а только ничего из этой скверности не выйдет. Хотя за ту злобу, что ты походя в каждую чашку разливаешь, тебе так и так заедка полагается.

— Вот еще, до старости! — фыркнул Ирник. — Разве остроухие с вами обмена не ведут? Дядюшка мой вон сколько ихнего добра у вас закупает. В ту пору, как они товар свой менять соберутся, и подкараулить. Без дверей ведь из дому не выйдешь. Как они дверь из Долины откроют — тут-то и навалиться.

У папаши Госса не то, что дыхание — сердце занялось. Что значит — умишко, на пакости повадливый! Скоро же он догадался. И ведь верно догадался. Это может получиться. Это ведь очень даже может получиться. Не только тех, кто из Долины выйдет, врасплох подкараулить — если остроухие растеряются, дверь свою запереть не успеют... этак ведь и в саму Долину ворваться можно.

— Ты что это... — сдавленным, полусорванным голосом произнес папаша Госс, воздвигшись над купцовым племянничком. — Ты это что... Да ты... ты это как себе мыслишь такое?

Ответить Ирник не успел.

— А очень просто, — раздался насмешливый голос кузнецова сына, Ронне-маленького. — Берут трое парней господина Ирника заместо вывертня да и дуют в Долину. Там его соседи наши с дорогой душой пристрелят, а мы его потом назад на телеге привезем.

По Общинному дому плеснулся хохот.

Ирник резко побледнел. На такой оборот дела он не рассчитывал.

— Правда, на вывертня он не шибко-то и тянет, — продолжал рассуждать вслух Ронне-маленький. — Разве вот если его самого по такому случаю наизнанку вывернуть...

И Ронне-маленький потянулся и расправил свои необъятные плечи, будто выражая простодушную готовность ради общего блага хоть сейчас приступить к упомянутому выворачиванию.

Хохот, прежде сдержанный, сделался громче.

Темнота, сдавившая глаза папаши Госса, отступила. Ай да Ронне! Вот кто как хочет, а папаша Госс этой осенью не кого другого, а Ронне-младшего в Хранители кошеля выкликать будет. Эк лихо он Ирникову злобу на смех обернул! И Ронне-кузнец мужик дошлый, и кузнечонок его умом не обижен. Точно в отцову стать парень вышел, чтоб ему и на этом свете ни разу не чихнуть, и на том по весне фиалки нюхать.

А кузнец уже и сам начал проталкиваться к господину племяннику — не иначе, услышал обрывок разговора. У мельника окончательно отлегло от сердца. Уж если не только кузнецов сын, но и сам кузнец за балабола поганого примутся...

— Он ведь себе что смекает? — ехидно добавил Ронне-младший. — Нашими руками эльфов пограбить да и самому деру дать. Законопатиться в щель подальше, барахлишко распродать и большую поживу взять... верно я говорю? У господина подручного не за отместку, а за барыш голова болит. Ориту нашими слезами наживаться совестно, а родич его нашей да чужой кровью торговать вздумал!