Тадзимас

«Перед зеркалом». Ходасевич. «Европейская ночь». Плач.

А сейчас? Ощущенье грани. Перед будущим. Перед прошлым. Перед чем-то невыразимым, но уже понятным душе.

Я пришел к Морозову в гости. Мы поговорили о чем-то – видимо, представлявшем тогда интерес для нас обоих.

А потом решили пойти на пепелище, чтобы попрощаться с уходящим навсегда, с прошлым этого московского района, бывшего когда-то дачным Подмосковьем.

Грустное было зрелище. Бродя среди развалин, мы притихли.

Вот здесь был сад, а здесь двор, еще остались скамейки, столик, но их тоже скоро сломают. Все вывезут, уберут. На смену густоте – придет пустота.

На нелепо, как-то беззащитно открытом пространстве одного из дворов, откуда успели вывезти обгорелые бревна, остатки вещей, штакетник заборов и все прочее, то, что составляло когда-то единое целое, было гнездовьем, ночлегом, приютом людским, кровом, оба мы почему-то замедлили шаг.

Вдруг подул ветер. Прямо к моим ногам плеснулась целая россыпь конвертов и выпавших из них бумажных листков. Я нагнулся и поднял один из них.

Ровные строчки, старательно, с нажимом, школьным пером, чернилами фиолетового цвета, приобретшего по прошествии долгого времени ржаво-золотистый отлив, аккуратными рядами выведенные чьей-то рукой.

Я вчитался. И за строками чужого письма встала передо мною чья-то жизнь, та, что была вот здесь, где мы стоим сейчас, что ушла навсегда.

– Посмотри, Саша, как интересно! – сказал я и протянул Морозову листок.

Он взял его и стал читать. И оторвался от чтения, и посмотрел на меня, а потом вновь на листок с письмом, будто прозрел что-то.

Не сговариваясь, мы начали ходить по двору и собирать эти письма. Потом, присев на скамейке, курили, разглядывали их.

– Ты знаешь, Саша, – сказал я, – это ведь книга.Морозов, человек аккуратный, бережно сложил конверты и разрозненные листки в ровную, плотную стопочку – и положил эту стопочку в сумку.

Стал накрапывать дождь. Накрапывать – неторопливо. Но – властно. И – непреклонно. Поэтому он и дождь. Такой почему-то знакомый. Магически-тихий. Вкрадчивый. Такой бесконечно грустный. Откуда он? Что за дождь? Зачем он пришел сюда? Конечно же, не случайно. Была в нем некая тайна. Была – живая вода. Пришел он сюда – открыто. Не ночью пришел, а днем. За грань минувшего быта. Чтоб встать над сплошным огнем. Чтоб встать – за чертою круга. Незримого? Как сказать! Пришел – словно весть для друга. Чтоб нити судеб связать.

Ну прямо как в строке Артюра Рембо – «Над городом тихо накрапывает дождь», – которую Верлен поставил эпиграфом к своему стихотворению «Хандра».

Но что это за строка? Откуда она взялась? В немногочисленных сочинениях Рембо исследователи ее не обнаружили. Может быть, она просто существовала именно так, в единственном числе, сама по себе?

И Верлен, Поль Верлен, знаменитый, с запозданием, правда, изрядным, всеми признанный, мэтр, кумир молодежи, любимец общий, завсегдатай кафе парижских, почитателями окруженный, а на деле – старик бездомный, хоть и был он вовсе не стар, – и Верлен, бородатый, лысый, – Фавн? или Пан? – скорее, просто – божок, тотем, усталый, вконец измученный жизнью своей нескладной, в чем-то, возможно, и мудрый, но больше, пожалуй, наивный, и, в общем-то, добрый, чистый, по-детски, как встарь, человек, в промежутке между запоями и бесчисленными болезнями, в пору просвета счастливого, по вспышке, вдруг, в озарении, вспомнил приятеля молодости, Артюра, падшего Ангела, – и музыку речи его сквозь время вновь услыхал, – и эту строку одинокую в своем одиночестве собственном, слишком уж долгом и горьком, вздохнув о былом, записал.

А может быть, это всего лишь осколок, «обломок правды давней», как говорил Боратынский, какого-нибудь забытого, исчезнувшего или даже уничтоженного стихотворения своевольного и непредсказуемого в своих поступках юного Артюра? Кто его знает!

Но строка эта странная, магнетическая, колдовская, одинокая, так и живет. И Пастернак, переводя верленовскую «Хандру», перевел и этот эпиграф.

И дождь Рембо все накрапывал.

Над городом. Над Москвой.

Над безвременьем. Над эпохой.Вот и сейчас он вышел откуда-то – из поэзии, из области слишком таинственной, – и стал потихоньку накрапывать…

На пепелище останкинском остро запахло гарью.

Въедливый, реже – вкрадчивый, чаще, с порывами ветра, – быстрый, всепроникающий, неприятный, но торжествующий, обреченный какой-то, пугливый, но как будто бы санкционированный неизвестно какими силами, и поэтому – так и присутствующий, здесь, повсюду, везде, где можно, где нельзя, в любом направлении продлевающийся, остающийся, вопреки всему, что могло бы не пускать его никуда, но пустило зачем-то – и вот результат: нашествие гари, – вопреки непогоде, осени, расстояниям, здравому смыслу, вопреки душе и теплу, запах этот был страшен и грустен.