Та, что меня спасла

– Что ты, Тая, что ты, – кудахчет она и машет руками. – Фу, напугала, – тётка наклоняется, поднимает телефон. – Я перезвоню, – бормочет она и отключается. Смотрит на меня тревожно.

– Послушай, – наставляю на неё палец, словно пистолет, – если ты снова продаёшь меня, то оставь всякие надежды. Я не вещь и не манекен, который можно переставлять туда-сюда, не игрушка и не кукла, которую ты всучиваешь за деньги всем подряд. Ты уже раз обожглась и не знала, как избавиться от нечистых денег, хочешь повторно влипнуть? Но не все будут столь терпеливы и великодушны, как Эдгар.

– Ой, перестань! – зло бросает тётка. – На меня помрачнение нашло. Дура я старая. Надо было потратить деньги в своё удовольствие и не париться вообще. Это дурное воспитание сказалось: не возьми чужого да в больших количествах. А оно и не чужое было. По доброй воле дадено.

– Не распробовала, значит. Во вкус не вошла. Слишком испугалась того, кто бродил на лестнице и пришёл по твою душу, что готова была шкуру с себя снять и отдать, лишь бы тебя в покое оставили. Только он перехитрил тебя. Влез, вклинился в твою жизнь – и вот к чему это привело, – я показываю пальцем на её голову. Тётка вспыхивает и щурит злые глазки.

– Что ты вообще знаешь? Жила на всём готовом, как сыр в масле, забот не знала.

Я задыхаюсь. Гнойник, что зрел несколько лет, не придумал ничего лучшего, чем лопнуть именно в эту минуту. Меня удерживает лишь то, что если уйду отсюда, то могу осложнить жизнь тем, кто за мной приглядывает. Им лучше, чтобы я находилась у тётки. А так бы бежала отсюда куда подальше. Но промолчать именно сейчас – выше моих сил.

– Если ты считаешь, что сыр в масле – это когда тебя чуть ли не ежедневно упрекают в том, что ты сирота, живёшь на шее, хотя взамен получают на сиротке и квартиру, и забирают все деньги, что положены этой сиротке и заодно не гнушаются стипендию отнимать и заставляют подрабатывать в кафе, прогибаясь перед каждым, кто заходит туда с гордым званием «клиент», то сыру так не кажется. Сыр себя плесневелой коркой больше чувствует.

– Ишь как заговорила! – тянет тётка противным голосом. У неё в горле словно жаба засела – квакает противно, когда тётка рот открывает. – Нюхнула хорошей жизни, да? Почувствовала, как это жить, когда кормушка полна и бездонна? Забыла, чему я тебя учила?

– Да ты тому и учила, – говорю устало, теряя запал. Что с ней спорить, когда бесполезно? – Искать получше, хватать побольше. Я могла продавать себя за деньги, а ты и не знала бы. Тебе лишь бы я хлеб отрабатывала да под ногами меньше мешалась.

– Плохого ты обо мне мнения! – у тётки не глаза – щёлки. Губы ниточкой. – Я тебя учила девичью честь беречь, а ты сразу же перед Гинцем своим ноги расставила. Ещё не понятно, кто кого продал: я тебя или ты сама ему продалась за мнимое благополучие.

– Он не тронул меня до свадьбы, – смотрю ей в глаза. – И вообще свадьбы могло и не быть, если бы ты меня к нему не подталкивала. И знаешь, может быть, за это единственное я тебе на самом деле благодарна. Вот так получилось, что из грязной истории одного большого предательства выросли чистые белые крылья за спиной. Но их мне подарила не ты, а он.

Тётка хватает воздух ртом. Грудь её, заметно подувявшая за дни, проведённые в больнице, ходит ходуном, колышется в такт  дыханию.

– Крылья?! – скрипит она как птеродактиль. – Он тебя на улицу в чём мать родила, считай, а ты любишь его, дура вселенская! Он года не выдержал с тобой, пусть бы попробовал, как я, с десяток лет.

– Я надеюсь, что мы с ним и два, и три десятка лет не просто выдержим, а проживём долго и счастливо!

Я в запале сказала, а потом только сообразила, что. Но тётке было не до нюансов. Она расхохоталась мне в лицо.

– Наивная дура! Её выгнали, а она мечтает жить долго и счастлива с человеком, которому не нужна!

Я без сил рухнула на диван. Села и руки на коленях сложила. Сжала их с силой, чтобы успокоиться.

– Тёть Аль, ты не нервничай, а?.. А то и так с головой плохо.

Тётка рухнула рядом.

– Ладно, что ж мы в самом деле, – проводит рукой по лбу и прикрывает глаза. – Что-то и впрямь. Перебор.

А потом тише, свистяще, отчего у меня волоски на руках встали дыбом:

– Терпеть не могу твоего Гинца. Обидел он меня, понимаешь? В день вашей свадьбы унизил. Видеться запретил. И вообще. Думала, спокойная жизнь настанет, сытая и благополучная, а он меня с дерьмом смешал. Я такие вещи не прощаю, ясно?

От её ненавидящего свиста мне становится плохо.

– Тёть Аль, ты чего?.. Мы вон с тобой только что каких только гадостей не наговорили…

– Ты – своя, – выдаёт она выпрямляясь и поджимая губы. – Как ни крути – родная мне. Дочь почти. Может, не любила тебя, как надо, а всё ж не чужая. Своим многое простить можно. Я тоже… не ангел. Что уж…